Другой особенностью культурного взаимопроникновения на Сыр-Дарьинской линии, конечно, были отношения между имперскими войсковыми соединениями и жителями центральноазиатских ханств. Хотя обязанностью солдат и офицеров была защита укрепленных рубежей от внешних нападений, однако то обстоятельство, что в русской армии было много мусульман, вызывало тревогу среди пограничного начальства. Эти опасения основывались на участившихся фактах дезертирства, когда татары и башкиры использовали фронтирную зону как возможность перебраться к своим единоверцам — кокандцам, хивинцам, бухарцам
[677].
Соблазны фронтира: курьезы имперской биографии
Ситуация фронтира не только обусловливала своеобразное направление развития процессов и явлений, отличающееся от более интегрированных имперских пространств, но и формировала психологию и неординарную манеру поведения людей. С одной стороны, это могли быть деятели с широким интеллектуальным кругозором, глубоким творческим потенциалом, которые в других контекстах — в условиях жесткого административного управления и бюрократического выхолащивания личной инициативы — имели меньше шансов проявить себя. С другой стороны, фронтирная история не всегда открывала путь к успеху. Карьерный крах был таким же неизбежным явлением при одних обстоятельствах, как ореол славы и почета — при других. Очевидно и то, что не все чиновники стремились получить назначение на Сырдарью и, оказавшись в стесненных для себя условиях, рассматривали новое место службы скорее как ссылку и провинциальное прозябание, чем как широкий простор для реализации возможностей. В этом случае ценность места не связывалась с необходимостью его освоения и преобразования за счет собственных интеллектуальных и бюрократических ресурсов, а способствовала достижению корыстных целей и удовлетворению личных амбиций. Фронтирная история не только формировала образы колониальных чиновников, но и выдвигала на передний план представителей местных элит, которые умели гибко маневрировать между разными полюсами силы и, учитывая характер происходивших изменений, продвигать свой взгляд на будущее этой контактной зоны. В центре нашего повествования — судьбы двух персонажей имперской истории, разные обстоятельства жизни которых свели их на Сырдарье. Это М. Б. Первухин, заместитель И. Я. Осмоловского, попечитель оренбургской дистанции прилинейных казахов, и уже известный нам влиятельный султан Ермухаммед Касымов, управляющий шомекеевским родом.
Михаил Первухин родился в 1811 (1813?) г. в Вятской губернии. Он происходил из обер-офицерской семьи
[678], которая не имела родового поместья
[679]. Его отец Б. И. Первухин сначала работал почтовым экспедитором в Сарапульской почтовой экспедиции, затем сменил род деятельности и перешел на службу в Казанскую казенную палату, заняв должность копииста (писаря-переписчика)
[680]. В 1831 г. М. Б. Первухин окончил 1-ю Казанскую гимназию и поступил в Казанский университет на отделение словесных наук
[681]. Отдав в гимназии предпочтение восточным языкам, молодой человек продолжил их изучение и в университете. При этом он не был в числе выдающихся студентов, демонстрировал отменные знания (отметки «хорошо» и «очень хорошо») лишь по своим любимым предметам — арабскому, татарскому и персидскому языкам. Другие языки — французский и латинский (с отметками «слабо»)
[682] — оставляли желать лучшего. Как студент с казенным содержанием, Первухин после окончания университета должен был перейти на государственную службу. В 1834 г. он занял место комнатного надзирателя
[683] в 1-й Казанской гимназии
[684]. Одновременно с этим ему было поручено преподавание татарского языка, что, по его словам, велось на безвозмездной основе
[685]. Не имея других источников существования и желая избежать нареканий со стороны начальства, М. Б. Первухин не осмеливался возражать. После появления в 1836 г. нового Устава гимназии внимание к преподаванию восточных языков усилилось. Это позволило нашему герою изменить свой статус и добиться назначения на должность старшего учителя арабского языка с жалованьем 1375 рублей в год
[686]. Чтобы оценить значение такого положения, следует указать, что в качестве других учителей восточных языков в гимназию были приглашены профессор Казанского университета А. Казембек, профессор русской словесности К. К. Фойгт
[687] (с 1838 г.), известный монголовед А. В. Попов
[688]. Отношения с некоторыми из них у М. Б. Первухина были исключительно доброжелательными. Так, в связи с отъездом по служебным делам в Санкт-Петербург (с 1 февраля по 26 июня 1837 г.) А. Казембек просил доверить свое место М. Б. Первухину, так как последний «имеет отличные сведения в татарском языке». Руководство гимназии поддержало это прошение, передав ему два класса, осваивавших в это время курс татарской грамматики
[689].
Сфера деятельности М. Б. Первухина, однако, выходила за рамки одного лишь преподавания. Были у него и собственные научные и образовательные интересы. В 1838 г. М. Б. Первухин подготовил к печати учебное пособие по грамматике и синтаксису арабского языка. Это пособие было направлено попечителем Казанского учебного округа М. Н. Мусиным-Пушкиным на рецензию к А. Казембеку. Отзыв был в целом положительным, однако предлагалось произвести некоторые изменения в тексте для упрощения его научного содержания, которое без необходимых исправлений может быть «утомительным» для воспитанников Казанской гимназии
[690]. Нет сведений, что М. Б. Первухин успел довести эту работу до конца. Другой проект, который ему все же удалось реализовать, — турецко-татарско-русский словарь, изданный в 1840 г.
[691]
