Во второй половине XIX в. идея кодификации утрачивает актуальность. Это изменение не было связано с тем, что имперские чиновники внезапно осознали бесплодность дальнейших попыток по отделению адата от шариата и вытекающих из этого бюрократических проволочек. Появились другие подходы для решения этой проблемы. Реформы 1867–1868 гг., изменившие систему управления Казахской степью, оказали влияние и на местное судопроизводство. Империя вновь заявила о том, что она поддерживает адат. Однако эта поддержка уже не сводилась к адаптации казахских судебников для русских канцелярий. Речь не шла также и о том, что империя сможет активно задействовать местных знатоков права как советников в русских колониальных учреждениях (уже знакомая нам идея словесного мирового суда, прописанная в Положении по управлению оренбургскими казахами). Своеобразной подменой проекта кодификации стало сотворение народного суда, заседатели которого должны были выбираться и называться биями, а разбор исков следовало осуществлять только на основании адата. Считая, что эта реформа имеет более реальную, чем кодификация, перспективу для успешной колониальной трансформации казахского обычного права и последующей русификации, т. е. замены норм местного права русскими законами, имперская администрация вновь допустила серьезный просчет. Бии, которые должны были находиться под бюрократическим контролем и стать фактически русскими чиновниками
[757], продолжали использовать комплексные судебные практики — применяя нормы и адата, и шариата. Причем такая ситуация была характерна для разных регионов Казахской степи, не только в Сыр-Дарьинской области, которая из‐за соседства с центральноазиатскими ханствами, вошедшими в состав Российской империи, и значительного развития оседлости среди казахов признавалась наиболее уязвимым регионом с точки зрения противодействия распространению ислама. В Степном генерал-губернаторстве гибридность правовых практик также была хорошо выражена, несмотря на то что казахи этого региона в силу удаленности от крупных исламских центров и кочевого образа жизни объявлялись империей все еще поверхностными мусульманами, тяготеющими не к шариату, а к адату. Осознание того, что реформы правительства не пошли по намеченному плану, стало для многих чиновников моментом истины и рефлексии по поводу выбора собственной тактики колониального управления. Несмотря на значительное изменение текущей конъюнктуры, когда исламофобия достигала более резонансного проявления, чем во времена В. В. Григорьева, отношение к адату и шариату все еще оставалось неоднозначным. Одни чиновники использовали различную политическую риторику вокруг ислама, предполагая командно-административными методами устранить так называемые «местные перегибы» с шариатом
[758]. Другие признавали важность правовой гибридности, считая, что поддержка шариата не может помешать колониальному управлению, а репрессии против кади и биев сделают дальнейшую интеграцию Казахской степи в состав империи еще более проблематичной
[759].
Смещение фокуса нашего исследования с проблем кодификации на особенности колониального управления и производство знаний на Сырдарье в 1850–1860‐е гг. не является случайным. Во-первых, это отражает ситуацию, когда империя вынуждена была отказываться от каких-либо однозначных стратегий и применять значительное разнообразие тактик и моделей управления. Во-вторых, сырдарьинский фронтир — это возможность реализации интересов разных акторов, взаимоотношения между которыми хотя и балансируют на грани конфликта, но не сводятся к тому, что какая-то из сторон обладает доминантной ролью и диктует правила игры другим участникам местной истории. Понимая это, казахи использовали колониальные суды для продвижения своих собственных интересов. В свою очередь русские чиновники, поддерживая правовую гибридность, осознавали, что империя еще не имеет достаточных ресурсов для контроля над местным судопроизводством. Однако использование имперской администрацией одновременно адата и шариата не указывает на слабость колониального управления, а скорее очерчивает прагматическую линию. Осуществляя собственную интерпретацию норм туземного права, чиновники искали возможности для колониальной трансформации казахской правовой культуры. Здесь показательна деятельность И. Я. Осмоловского, так как он смог адаптировать свой опыт в изучении адата к текущим потребностям правового регулирования. Те идеи и подходы в отношении адата и шариата, которые в Оренбурге не могли восприниматься без проблем, находили на Сырдарье почву для практического применения. С другой стороны, сырдарьинский опыт И. Я. Осмоловского показывает более выраженное взаимопроникновение между знанием и властью, чем оренбургский период его деятельности. Занимая ответственную должность, заведующий сырдарьинскими казахами вынужден был поставить политические интересы империи выше личных научных принципов. Об этом отчетливо свидетельствует его намерение отправиться в Бухару, истинные причины которого маскируются под привычные для ориентализма оговорки — очарование Востоком, широкий простор для научных занятий. Если служба И. Я. Осмоловского на Сырдарье — это возможность реализации талантов, знаний и опыта для урегулирования сложных фронтирных ситуаций, то у других фронтирных героев все было не столь однозначно. Такие как М. Б. Первухин устраиваются на Сырдарье, чтобы до поры бесконтрольно злоупотреблять служебным положением и действовать не столько во благо империи, сколько в угоду личным интересам. Фронтир становится притягательным и для казахов, например для султана Ермухаммеда (Илекея) Касымова, бежавшего из Хивы и принявшего русское подданство. Этот шаг стал ресурсом в деле укрепления собственного авторитета бывшего хана и властных прерогатив среди местных казахов-кочевников.
