Как ни странно, с этим аргументом никто не стал спорить. В нем было что-то параноидальное и неомарксистское – высокомерные юнцы такое любят. Я думал добиться таким образом симпатии. Более того, эта идея казалась важной и потенциально верной. Но вместо этого я получил только мрачные ухмылки. Однако они не поколебали появившееся у меня спокойствие.
Хотя у меня не получилось сформулировать основную мысль, сам аргумент в конечном итоге меня больше успокоил, чем напугал. Я испытывал глубокое чувство вины за то, что не слишком хорошо помнил мать, но теперь отчетливо понял, что стратегия намеренного забывания иногда может послужить единственным путем к свободе.
Я не слишком много получил от занятий, которые официально посещал. Курсы математики и естественных наук были посредственными – но это уже другой вопрос. Не было компьютеров, не было к ним интереса, и я определенно в них не разбирался. Занятия информатикой пришлось оставить. Хуже того, на музыкальном отделении процветали скрытность и жадность, и жуткие причины этого я вскоре понял.
Но перед этим произошло кое-что хорошее.
Впервые в городе
По выходным я садился на поезд до Манхэттена и приезжал к подруге моих родителей Рут Морли, художнику по костюмам для кино. Больше всего она известна по фильмам «Энни Холл» и «Тутси». Она жила в лиловом пентхаусе около «Дакоты»
[27] и воспитывала двух дочерей чуть старше меня.
У моих родителей остались в Нью-Йорке контакты, и эти люди были рады меня видеть! Так я встретился с представителями авангардной музыки, настоящей, а не мнимой, как в школе искусств, и это было здорово. Я общался с Джоном Кейджем и другими известными личностями музыкальной сцены тех лет. Среди них были великолепная Лори Спигел, богиня синтезаторов, и столь же прекрасная и даже еще более потрясающая восходящая звезда Лори Андерсон.
Нью-Йорк увеличивал тебя и отражал обратно, как в гигантском параболическом зеркале. Просто проходя по улице, ты встречался глазами и обменивался бессознательными сигналами с тысячами людей. Ты погружался в самое сердце хитросплетений человеческих судеб. Если ты искал неприятностей, они были к твоим услугам. Или любовь, или взаимное обожание, или достойная жалости утрата расположения.
Сейчас все не так. Все смотрят в свои телефоны.
Одна богатая, утонченная пожилая вдова, родственница какой-то королевской семьи в Европе (а кто не приходился родней королям?
[28]), была тайным меценатом нью-йоркской экспериментальной музыки. За кулисами якобы самостоятельного движения всегда кто-то стоит.
Говорили, что она живет в доме, построенном в форме огромного вертикального шипа, самой большой одиночной стальной бесшовной конструкции, ну, по крайней мере, так рассказывали. Кости ее покойного мужа, предположительно, хранились в подвижной части на вершине шипа.
Она приглашала к себе Кейджа и прочих знаменитостей, устраивая безумства на всю ночь. Мы шли на танцы, потом гудели в доме у кого-нибудь богатого и знаменитого, а потом бродили по переулкам и подбирали выброшенные кусочки лучших сыров из мусорных ящиков лучших ресторанов. К четырем часам утра я слишком уставал, чтобы бодрствовать.
Нью-Йорк в те годы был наводнен преступными группировками. Фильм «Таксист», для которого Рут создавала костюмы, очень точно передает эту атмосферу. Грабили на улицах почти всех. Но мир авангарда самодовольно считал, что все дело в отношении. Если ходить по городу с правильным настроем ума и сердца, с тобой ничего не произойдет. (Через много лет, уже в 1990-е, Джона Кейджа ограбили на улице. Он был в шоке, да и мы все тоже.)
Композитор Чарли Морроу собрал банду психованных головорезов, которые умудрились захватить фондовую биржу и основательно пошумели в биржевой яме, а потом убежали от свистящих охранников, про которых мы думали, что они тоже состоят в банде. Я сделал себе на одном концерте фагот из колбасы, и он хорошо звучал.
Я много играл на фортепиано. Я разбивал пальцы в кровь, пытаясь сыграть руками стремительные пьесы Нанкарроу для механического пианино, что было невозможно. Какие бы эмоции я ни испытывал в то время, их уровень всегда был в районе критического. Каждый раз, играя, я спасал свою жизнь.
Жаль, что вам не услышать моих воспоминаний. Я помню, как жил в фортепианном мире, который состоял из яростных аккордов и ритмов, уступавших место нежным, почти на грани слышимости, музыкальным рисункам. Я проделывал много странных хитростей с педалями, например попеременно открывал и закрывал модераторы, чтобы получить эффект тремоло, или немного приоткрывал их в дополнение к вибрациям, после того как нота, казалось бы, отзвучала. У моих нот появлялся призвук. Я обожал сумасшедшие быстрые арпеджио и, стремясь за Нанкарроу, изобрел прием с переворотом рук, чтобы их сыграть. Сложно сказать, слышали ли прекрасные гармонии моей музыки другие.
Я играл на пианино в пабе «Ухо». Это был очень старый паб с террасой, выходящей на реку, его облюбовали композиторы. За место у пианино со мной конкурировал еще один экспрессивный пианист, Шарлемань Палестин, и иногда он выигрывал в борьбе.
Свидетельств того времени мало, а записей того, как я играл на пианино, нет совсем. Но обо мне упоминали на обложке журнала Ear, известного издания, посвященного авангардной музыке. Оно было оформлено в том удивительном стиле, который так привлекал меня еще в библиотеке в Нью-Мексико. Кому-то из этого журнала приходилось ездить в «Дакоту» и просить у Джона и Йоко денег для каждого тиража. Моя обложка напоминала нечто среднее между клавиатурной системой кларнета и картой метро того времени. Ансамбль кларнетистов вполне мог это сыграть.
Спираль, направленная вниз
В школе искусств дела шли все хуже. Я устроился преподавать уроки игры на фортепиано. Однажды ко мне пришла студентка вся в слезах и сказала, что один преподаватель к ней пристает и распускает руки. Потом еще одна студентка рыдала, что уже другой преподаватель заставил ее с ним спать. А потом и третья рассказала похожую историю.
Один студент покончил с собой. Он был из богатой семьи и жил в общежитии, где царил бардак и многие сидели на наркотиках. Он страдал шизофренией, которую не лечил; было что-то неправильное в том, что он оказался в месте, где ему не могли помочь.
В санузле учебного корпуса музыкального отделения я случайно подслушал, как двое преподавателей смеялись над происшествием со студенткой. Я понял, что для некоторых из них эта школа была лишь шансом завести интрижку. Богатые семьи за большие деньги сплавляли сюда своих ленивых недорослей, которые хотели называться творческими личностями. Так почему бы этим не воспользоваться?
