Вероятно, он был прав. Любая грамота закрепляла его статус живого человека. Кем бы ни был монах Нобу, трусом или храбрецом, Иоши справился бы и с разъяренным тигром. Особенно если на кону стояло счастье сестры.
– Я не дам тебе грамоту, – в третий раз повторил я.
– Почему?
– Ты умер год назад. Если ты хочешь вернуться в мир живых, ты должен пойти обычным путем. Покинуть нас, отдаться на суд, обрести новое рождение. Что мешает тебе сделать это?
– Каори!
– Понимаю.
– Он заберет ее! Шиджеру! Он возьмет ее в приемные дочери! Будет мучить дальше! Он всех мучит, я знаю…
– Шиджеру не возьмет Каори в приемные дочери.
– Возьмет! Кто ему помешает? Вы?
– Я. И не только я.
– Что вы можете? Вы всего лишь дознаватель!
– Всего лишь, – улыбнулся я. – Но кое-что могу.
2
«И в мыслях не держал!»
В ворота стучали. Нет, били кулаком.
– Иду, бегу…
Босиком, без штанов, в одном нижнем кимоно Шиджеру выскочил во двор, толкнул створку ворот – и остолбенел. Перед ним стоял самурай в одеждах, украшенных гербами полицейской управы. Лавочник не знал этого человека. Он был не из тех полицейских, кому Шиджеру платил за слепоту и глухоту.
– Комацу Хизэши, – представился он. – Полиция Акаямы.
– Досин? – с надеждой спросил Шиджеру.
И рявкнул на собак, лаявших что есть мочи:
– Цыц! Прибью!
Еще один, понял лавочник. Хочет заработать. Возможно, его прислали те, кто брал взятки у Шиджеру, желая подкинуть деньжат бедному собрату. Взятка рядовому досину обходилась не слишком дорого. Лавочник готов был раскошелиться, лишь бы вернуться в дом и лечь в постель.
– Ёрики, – гость неприятно ухмыльнулся. – Меня два месяца назад повысили в чине.
Расходы увеличивались. Ёрики, командиры патрулей и охранников, стоили гораздо дороже. Им официально разрешалось ездить по городу на лошади. В казенных конюшнях лошадей вечно не хватало, так что ёрики приобретали ездовых животных за свой счет – вернее, за счет добровольных подношений от благодарных жителей.
Его не могли прислать, ужаснулся Шиджеру. Он пришел сам. Что ему надо? Только денег или чего-то еще? Босые ступни замерзли. Сломанный нос был заложен, дышать приходилось ртом. Лавочник трясся, не зная, что сказать, что сделать.
– Вас избили? – участливым тоном спросил гость. – Грабители? Враги? Вы написали заявление? Если что, я готов принять.
– Упал, – объяснил Шиджеру.
Вести полицейского начальника в дом ему не хотелось.
– Бывает, – согласился гость. – Я слышал, беда одна не ходит. О, собаки! Просто тигры, клянусь! Боями увлекаетесь? Запрещено законом.
– Для охраны берут, – привычно затянул Шиджеру. – Еще в суп. Обождите, я мигом…
Слетав в дом, он вернулся со связкой монет:
– Примите, не побрезгуйте. От чистого сердца…
Гость принял. Собрался было идти, но задержался. Ткнул пальцем через плечо Шиджеру, указывая на крыльцо:
– Девочки. Ваши дочери?
– Приемные, – объяснил Шиджеру, втайне проклиная девчонок, не вовремя сунувшихся наружу. – Как родных опекаю. Сердце у меня доброе…
– Жалуются, – улыбка гостя не предвещала ничего хорошего. – Говорю же, жалуются.
– Девочки? Быть того не может!
– Соседи. Слышат плач в вашем доме. Плач и крики. Крики, замечу, очень скверного свойства. Рассказать вам, что назначено указом для совратителей несовершеннолетних? Сначала их бьют бамбуковыми палками. Потом – конфискация имущества и ссылка на дальние острова.
Шиджеру затрясся. Холод был тут ни при чем.
– К каторжным работам ссыльных не приговаривают. Но жизнь там, скажу прямо, голодная. У вас есть кто-нибудь, кто станет снабжать вас провиантом? Имейте в виду, те ссыльные, что покрепче, отбирают еду у более слабых.
– Амнистия, – булькнул Шиджеру. – Я слыхал, каждые десять лет амнистия…
– Совратители несовершеннолетних, – любезно разъяснил гость, – амнистии не подлежат. Так же, как монахи, нарушившие обет воздержания. Впрочем, монахов ссылают редко, в отличие от мирян-развратников. Нет, из ссылки одна дорога – на островное кладбище.
– Дочки, – Шиджеру упал на колени, в подтаявший снег. – Как родные! Ни-ни, даже пальцем…
– Новых брать не собираетесь? Приемышей? Эти уже старые, – гость хихикнул, подмигнул, – пора новую завести, а?
– И в мыслях не держал!
– Что-то тощенькие они у вас… Плохо кормите?
– Пять раз в день!
Гость спрятал деньги в рукав:
– Буду навещать. Если уж слишком зачащу, говорите, не стесняйтесь. Приму во внимание. Собаки, дочери – как не заглянуть? Надеюсь, я буду слышать о вас только самое доброе?
Шиджеру ударил лбом в грязь:
– Только! Самое!
Рыжий кобель за его спиной завыл, как по покойнику.
3
«Все женщины знают»
– Ну, наверное, – согласился Иоши. – Теперь побоится.
Мой рассказ он сперва слушал с недоверием: привык, что его обманывают. К концу обмяк, расслабился: решил, что правда. И все равно было слышно, что соглашается он с неохотой. Защищать сестру – это была его обязанность, стержень, на котором держался в мире живых этот неукротимый дух. Передать хотя бы часть защиты другому – для Иоши это равнялось утрате самого себя, второй, нет, третьей смерти.
– И все равно! – воспрял он. – Она же с мамкой останется. Вы бы пожили с нашей мамкой! Не соседу, так еще кому-то продаст. В веселый квартал, на десять лет. Каори скоро двенадцать: проведут мо́ги
[26], вычернят зубы, сбреют брови. И продадут! С мамкой не поспоришь…
– Спасите! – басом заорал монах Нобу.
Видимо, почуял, что дело не складывается.
– Прочь! – завизжал на него Иоши. – Грамоту! Хочу грамоту!
Наклонившись вперед, я похлопал его по плечу:
– Не продадут, не бойся. Тебе известно, что вы с мамкой и сестрой из сословия торговцев?
– Н-нет…
Кажется, я сумел его удивить.
– Точно тебе говорю. Иначе Шиджеру не смог бы удочерить твою сестру. Он лавочник, значит, брать приемышей может лишь из своего сословия. Тех, кто ниже, брать нельзя; тех, кто выше – тем более. За это наказывают. Твой отец тоже был лавочником.
