Отдав должное подвигам героя, старшие члены клана перешли к главному вопросу, собравшему их вместе: к судьбе опозоренной Масако. Кодекс чести самурая в этом случае был неумолим, предписывая всем Хасимото два необходимых действия. Во-первых, насильников следовало покарать лютой смертью, восстановив две трети чести семьи. Это дело было сделано не в полной мере, поскольку насильники пали от стрел самураев иных родов, но глава клана Хасимото счел убийство разбойника с топором, а также гибель иных подонков от руки Кинная достаточным исполнением первого условия.
В любом случае, оживить насильников, чтобы Киннай получил возможность прикончить их своими руками – это было не во власти семьи Хасимото.
Для восстановления последней трети чести требовалось нечто простое, легковыполнимое и разумное во всех отношениях. Масако должна была покончить с собой, чтобы смерть избавила ее от бесчестья, а клан мужа от позора.
Нельзя сказать, что старшие мужчины клана не спросили у Кинная его мнения на сей счет. Спросили, конечно. Вопрос был пустой формальностью, ответ был известен заранее, и Киннай не сплоховал. Да, ответил доблестный воин и преданный вассал. Я сейчас сообщу жене о нашем общем решении.
И сообщил без промедления.
История умалчивает, как приняла Масако этот приговор. Плакала? Проклинала разбойников? Выходку князя? Своего мужа и родню?! А может, она выслушала супруга с безмолвной кротостью, осознавая долг перед семьей? Как бы то ни было, этим же вечером жена Кинная перерезала себе горло ножом, которым дралась с разбойником. Такой нож зовется кайкэн, то есть «нож-стрела» – острый клинок, следуя традиции, Киннай подарил невесте в день свадьбы. С тех пор Масако всегда носила с собой этот нож – на охоте в поясе, а дома на шее, в мешочке, затянутом шнурком.
Честь была восстановлена, клан удовлетворен.
Беда грянула внезапно. Не прошло и трех дней после гибели Масако, как вдовец Киннай также покончил с собой, вспоров себе живот. Он совершил это в одиночестве, не предложив кому-нибудь из друзей отсечь ему голову, избавив от длительных мук. После себя Киннай оставил завещание – письмо, где самурай сообщал свою последнюю волю, он предусмотрительно отложил подальше, дабы не забрызгать бумагу кровью и не помять ее в судорогах агонии.
Причин такого поступка Киннай не изложил. Но все и так понимали, что муж не перенес гибели жены, считая себя виноватым в ее смерти. Понимали и молчали: постыдная слабость Кинная, стань она достоянием молвы, утвердись словами родни, превратилась бы в позор, которого клан Хасимото только что избежал.
Вслух было озвучено следующее. Идея побега из лагеря принадлежала Киннаю, это он подбил князя на безумие, в результате которого господин подвергся опасности. Не снеся вины, в порыве раскаяния Хасимото Киннай решил прекратить земное существование.
Но вернемся к завещанию. Умирая, Киннай просил всего о двух вещах. Нет, не просил – требовал, согласно стилю письма. Нож, которым покончила с собой Масако, должен лечь на семейный алтарь в знак памяти о женщине, павшей во имя чести. Там же, на алтаре, должен храниться и меч, каким вспорол себе живот Киннай. Два клинка, омытых кровью мужа и жены, станут реликвиями рода, напоминая последующим поколениям о том, как следует вести себя в трудную годину.
Отказать мертвому клан не мог. Да и причин не было. Конечно, существовал обычай хоронить мужчин и женщин, покончивших с собой во имя чести, вместе с оружием, которым они воспользовались для самоубийства. Но этот обычай не входил в число обязательных к исполнению. Предсмертная воля члена клана возвышалась над ним, как долг самурая перед господином возвышается над долгом мужа перед женой.
Клинки водрузили на алтарь.
2
«Если разрешит сёгун»
Цугава замолчал.
Лицо его было мокрым от пота, как если бы господин Цугава не рассказывал историю своего прадеда, а бегал, подобно разносчику еды, по городу с корзинами на плечах.
«Если я не захочу отвечать по личным причинам, – вспомнил я слова Цугавы, произнесенные в кабинете старшего дознавателя, – я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами, и отвечу, если сочту их вескими.»
Я не спрашивал об истинных причинах самоубийства прадеда Цугавы – о тех, которые семья скрыла, сочтя их позорными. Не спрашивал и тем более не настаивал на ответе. Хасимото Цугава сам, без моих требований, изучил все мотивы и счел их достаточно вескими, чтобы поделиться секретом со мной. Сильный человек, вне сомнений. Неслыханное доверие в отношении меня и немыслимая твердость нрава. Случись история, подобная истории прадеда, с сыном Цугавы – и глава клана без колебаний велел бы жене Ансэя покончить с собой.
– Вы позволите? – я указал на меч.
Он кивнул.
Испытывая душевный трепет, я приблизился к алтарю и взял меч с драгоценной подставки. Кто другой решил бы, что трепет – знак присутствия потусторонней силы, но я отлично понимал, что это просто волнение, чувство восторга и страха, рожденное прикосновением к реликвии. Обнажив клинок до половины, я посмотрел на холодную сталь. Это лезвие лишило жизни несчастного Кинная, предка господина Цугавы. И что?
Меч как меч. Клинок подписан: «изготовил оружейник Канэсада». Узор на стали похож на узор древесных волокон. Точно такой же украшает подставку. Медный хабаки
[36], запирающий меч в ножнах, помечен знаком хризантемы. Рукоять из двух деревянных половинок, склеенных между собой и обернутых кожей ската. Обмотка: льняная тесьма зеленого цвета. Тесьма изношена: мечом в свое время немало попользовались.
Возможно, святой Иссэн уловил бы больше моего. Но у меня пока что не было причины вызывать старого монаха в усадьбу Хасимото.
– Благодарю вас, Цугава-сан, – я вернул меч на место. – А где нож, которым покончила с собой госпожа Масако? Я не вижу его.
– И не увидите, – спокойно откликнулся Цугава. – Его здесь нет.
– Где же он?
– У моей невестки. Кстати, ее тоже зовут Масако, как и мою прабабку.
– Как он оказался у нее?
– С моего ведома. Ансэй подарил его будущей жене в день свадьбы.
– Вы убрали нож с алтаря? – я опустился на колени напротив хозяина дома. – А как же завещание вашего прадеда?!
Цугава выпрямился, побледнел. Боюсь, ему показалось, что я обвиняю его в недостойном поступке. Я склонил голову, всем видом показывая, что раскаиваюсь и не настаиваю на ответе.
– Да, – после долгого молчания произнес господин Цугава. – Я нарушил волю прадеда. Дело в том, что нож, переданный невесте в качестве подарка – это было требование отца Масако. Я очень рассчитывал на этот брак. Он приносил огромную пользу обеим семьям, но моей – в большей степени. Отец Масако…
Жест Цугавы, по всей видимости, должен был продемонстрировать мне упрямство и неуступчивость этого человека.
