Он твердо смотрел прямо перед собой, стараясь не замечать всех этих салютующих регуляров. Проще сделать вид, что их здесь нет, что никто на тебя не смотрит, так что им обоим можно просто покинуть армию и отправиться прочь, заниматься чем-нибудь необходимым, а никто ничего и не заметит.
Чужое внимание заставляло его нервничать, поскольку по-настоящему ему хотелось лишь внимания от нее. Хотя, обрати она на него внимание, он бы, пожалуй, сквозь землю провалился.
Я хотел бы заняться с ней любовью. Один-единственный раз. Прежде, чем умереть. Я сжал бы ее в объятиях и почувствовал, что мир, плавно скользнув, принял наконец правильную форму, так что все стало бы замечательно. И я прочитал бы все это прямо в ее глазах.
Потом поднял бы взгляд… и увидел всех этих салютующих мне солдат.
Нет, это неправильно! Не поднимай взгляда, Урб! Сам-то себя слышишь? Идиот!
Непоседа обнаружил, что шагает рядом с Горлорезом. Воинского марша он как-то не ожидал и уже успел натереть босые ноги в потертых сапогах. Он сроду терпеть не мог печатать шаг, ударяя в землю каблуками, так что отдавалось по всему позвоночнику, а от необходимости задирать колени выше обычного быстро уставал.
Впереди он уже мог разглядеть конец, границу треклятого лагеря. Когда эти несчастные регуляры, вдруг ударившиеся в формальности, потеряют их из виду, снова можно будет расслабиться. Он-то уже успел счастливо позабыть все это дерьмо, те первые несколько месяцев службы, после которых ему удалось ускользнуть к морпехам, у которых дисциплина не подразумевала движения в ногу, расправленных плеч и тому подобной чуши. Где она означала лишь «делай свое дело и ни на что не отвлекайся».
Он вспомнил первых офицеров, с кем ему довелось столкнуться, и как их злили «Мостожоги» и тому подобные подразделения. Ленивые, безалаберные разгильдяи – в шеренгу выстроиться не сумеют, даже если от этого их жизнь будет зависеть, и никогда не знаешь, станут они выполнять приказ или просто командиру глотку перережут. Ну, не совсем так. Если приказ хорош и разумен, они его и выполнят со всем усердием. Если же приказ идиотский, такой, от каких солдаты лишь гибнут безо всякой нужды, так и выбор-то небольшой – или отказаться и быть наказанными за неподчинение, или потихоньку организовать кое-кому безвременную кончину на поле боя.
Может, «Мостожоги» среди них всех были худшими, но и лучшими тоже. Нет уж, Непоседе нравилось быть морпехом, Охотником за костями, блюдущим традиции безалаберных предшественников. Во всяком случае, подобным маршам у них места не было.
Пятки в сапогах уже начали кровоточить.
Смрад прощаться не хотел – вообще ни с кем. Даже с хромавшим на один ряд впереди Горлорезом, из которого он всегда мог удачной фразой-другой извлечь этот его смех, похожий на визг раздавленной утки. Смрад не переставал забавляться, когда люди каждый раз дергались при этом звуке. И мог вызывать его так часто, как только захочет.
К слову, давненько его что-то не было слышно, хотя сейчас не время – по обе стороны от них регуляры. Мужчины и женщины, пришедшие с нами попрощаться. Охотники за костями доживали последние деньки. Измученная армия могла наконец видеть конец своим мукам – но конец этот казался неожиданным, стремительным и был пугающе близок.
Только нет. Мы прошли полмира. Гонялись за Вихрем. Выбрались из пылающего города. Оборонялись от своих в Малазе. Мы повергли Летерийскую империю, отбили атаку на’руков. Пересекли пустыню, которую невозможно пересечь.
Теперь я понимаю, что чувствовали «Мостожоги», когда все, что от них осталось, разорвали на части и растоптали. Вся история – исчезла, просочилась алым в почву.
Дома, в империи, мы уже числимся по ведомству потерь. Еще одна армия, вычеркнутая из списков. Так оно все и проходит, так вот просто и исчезает. Доходишь маршем до края света, и вот ты уже за его пределами.
Я не хочу прощаться. Хочу только слышать маниакальный хохот Горлореза. Снова и снова, без конца.
Вал построил своих «Мостожогов» сразу за северо-западной оконечностью лагеря. Поджидая морпехов и тяжей, он разглядывал собственных солдат. Нагруженных под завязку и чуть ли не стонущих под весом снаряжения. Слишком много котяток.
Сержант Бутыли встретилась с ним взглядом, и он кивнул. Она переместилась, чтобы встать рядом, а он обернулся на лагерь Охотников.
– Вы, сэр, такое когда-нибудь видели? Как по-вашему, кто насчет всего распорядился? Сама адъюнкт?
Вал покачал головой.
– Распоряжений, сержант, не было – источник тут другой. Сами регуляры, начиная с рядовых. Сказать по правде, не думал, что в них это есть.
– Сэр, до нас дошли слухи насчет морпехов и тяжей… что они вроде как нас брать с собой не хотят.
– Это не важно, сержант. Когда настанет время решать, мы даже адъюнкта слушаться не станем.
– Но разве она уже не…
– Я солгал, – перебил ее Вал. – Ни с кем я не разговаривал. Решение – мое собственное. – Он скосил на нее глаза. – Тебя это смущает, сержант?
Она лишь расплылась в улыбке. Вал какое-то время ее поразглядывал.
– Тебе это смешным кажется? А почему?
Она пожала плечами.
– Сэр, до нас ведь и еще слухи дошли, другие – что мы вроде как ненастоящие «Мостожоги». Вы их вот сейчас и опровергли, так ведь? Мы никому не принадлежим – только друг дружке и вам, сэр. Солгали вы – ха!
– Прошлой ночью, сэр, – добавила Сальцо у них за спиной, – я к себе в койку мужика забесплатно пустила, и знаете почему? Он спросил, сколько мне лет, я сказала – двадцать шесть, а он поверил. Ложь, она ведь штука сладкая, верно?
– Идут, – перебил их Вал.
На краю лагеря показался Скрипач во главе своего отряда. Даже на расстоянии Вал прекрасно видел, что лица у морпехов с тяжами мрачные и кислые. Никаких проводов они не ожидали. И не знают теперь, что с этим делать. Скрипач хоть отсалютовал в ответ? Да нет, он не стал бы.
Скрип, я тебя вижу. И выглядишь ты не лучше остальных. Словно вы на казнь направляетесь.
У нас, солдат, есть лишь одна хоть чего-то стоящая валюта, и зовется она уважением. Мы ее копим, прячем от остальных, и уж транжирами нас никто не назовет. Мотовство нам не свойственно. Но есть чувство еще менее приятное, чем когда приходится расставаться с монетой, – это если кто-то выйдет и швырнет ее нам обратно.
Мы себе места не находим. Прячем глаза. Внутри нас будто что-то ломается, мы начинаем сами себя грызть, а для посторонних все это выглядит непонятным. Им представляется, что мы должны улыбнуться, сделать ручкой, напустить на себя гордый вид. Но мы-то ничего подобного делать не хотим, даже если приходится. Потому что мы оставили на полях сражений множество друзей и знаем, что все уважение причитается именно им.
