АААААААХ!
Ха-ха-ха!
В других пузырях слишком много слов и знаков препинания, ему это неинтересно. Он продолжает сочинять историю и рассказывает ее Далиле, Кадеру и Клоду, а тот уже лепечет, лежа рядом на подушке, новый член их клана, то подопытная свинка, то повинность, то пупс.
– «Оливковые деревья мои, – сказал злой капрал, придя в джунгли Тарзана. – И все твои обезьяны передо мной – ничто, потому что у меня есть самолеты и бомбы». Но капрал не знал, что у Тарзана есть тайный план…
До наступления ночи дети уходят на холмы за дровами и, невзирая на родительские наставления, собирают хворост, невольно исходя из представлений о прекрасном. Они берут только самые красивые ветки, затейливой формы, вилками, трезубцами или с конусами на концах, как у рождественской елки. Их одежда перепачкана потеками смолы, от них стойкий запах, и эти дети, пропахшие лесом, с листьями в волосах и охапками веток в руках, кажутся маленькими эльфами. Когда «Дом Анны» накрывает темнота, ветки и иголки потрескивают в печке, за которой всегда внимательно приглядывают Али, Йема или Мессауд, так что любое общение в бунгало то и дело прерывается: необходимо поддерживать огонь, который так и норовит угаснуть, снова и снова, и взрослые без конца оживляют его, тревожно или властно вороша кочергой в недрах печки.
Хамид впервые празднует свой день рождения – тот, что соответствует официальной французской дате, – в подготовительном классе лагеря – учитель уверяет его, что так делают французы. Дежурное разучивание песенок занимает их надолго, потом учитель открывает пакет с печеньем.
В тот же вечер к поздравлениям присоединяется Шерин, дочка их соседей, она бросается мальчику на шею, как будто ныряет, и целует его в уголок рта – потому что ей сказали, что так делают французы, или потому, что так делают дети, наощупь открывая для себя, что одно тело тянет к другому. Мысленно извинившись перед Анни, на которой он по-прежнему намерен жениться (есть в нем это молчаливое упорство, которого Наима не унаследовала от слова совсем), Хамид оценил мимолетное и быстрое прикосновение губ Шерин к его губам. Девочка убежала – а он, закрыв глаза, стоит и улыбается еще долго. Он улавливает бродящие во всем теле ощущения от поцелуя и уверен, что отныне клеймен этим жестом любви, как каленым железом.
Когда Наима просит своих родных рассказать про лагерь в Жуке, где они жили почти два года, каждый рассказывает о своем. Хамид, ее отец, говорит об унижении оттого, что они снова оказались за колючей проволокой. Кадер помнит пещеру, где он играл, «Дом Анны» как будто весь умещался в этой пещере. Йема ругает социальную работницу. Далила утверждает, извиняясь, что это был рай: да-да, простите, для детей это был рай – деревья, свет, река.
А Али уже не может ничего сказать. Его не стало за годы до того, как Наима начала задавать вопросы.
– Рай?
– Я бы там осталась. Когда мы приехали сюда, я плакала, так плакала, не могла остановиться.
И взмахом руки Далила показывает на тесную кухоньку многоквартирного дома и жалкую детскую площадку напротив окна.
• • •
Они тщательно пакуют вещи. На этот раз время есть. Это не поспешное бегство из Алжира, когда взять пришлось только то, что смогли унести (немного банкнот, три серебряных браслета, украшенных эмалью и кораллами, часы, одежду и обувь, медали, завернутые в тюрбан, ключи от старого глинобитного дома и от сарая, где стоят машины, фотографию Али в форме – единственную какая оставалась, снятую в 1944 году, – молитвенный коврик). Это и не отъезд из Ривезальта, когда сборы были до смешного просты и коротки – ведь не было никаких новых вещей. Нет, на этот раз массу всяких мелочей нужно завернуть в газету, сложить, уложить стопками: тарелки, чайный сервиз, комиксы Хамида, новую куртку Али, гербарий, собранный Далилой, плетеную колыбельку Клода. Теперь-то они положат в багажный отсек автобуса целый чемодан и поедут в настоящий дом, самый настоящий, который ждет их, только пока неизвестно где.
– Куда? – спросили они, когда директор поселения сообщил им новость.
– Флер.
Директор записал название на бумажке – Flers. Кто-то узнал последнюю букву: такую же, как в конце слова «Парижа» – Paris. Почему-то их это успокоило. Им кажется, что они едут в маленький Париж, а «s» для них залог изысканности и передового образа жизни. Хамид, правда, в этой теории сомневается – изучая комиксы, он начал понимать, что буквы не всегда несут в себе один и тот же смысл. Они повторяются случайным образом, непонятно, абсурдно, – он толком не знает как, – и то, что зрительно похоже, может означать прямо противоположные вещи. «S» ничего не гарантирует, как и «a», «h» и «z»: французские буквы – талисманы только для неграмотных.
В заднее окно автобуса они с Йемой машут руками Мессауду – он стоит на обочине дороги, неподвижный и прямой, как деревья, с которыми в конце концов и сливается.
Город построил для харки несколько кварталов многоквартирных домов на окраине, там, где раскинется через несколько лет местная гордость: самый большой во Франции гипермаркет «Леклерк». Но пока здесь только эти бело-серые дома, все одинаковые. Это пейзаж, начерченный по линейке, большими рассчитанными штрихами: углы домов, линии между плитами потолка, полосы линолеума на полу, штрихи холодных под рукой перил, пересекающие лестничную клетку. Это система бесконечных параллелей и перпендикуляров, повторяющихся в каждом доме во всех масштабах. Дети, прижимаясь носами к стенам, видят детали крупным планом – но и здесь лишь прямые линии, так же выглядит и квартал, открывающийся с пригорка за домами. Ни отдыха, ни передышки глазу в этом мире прямых углов, разве что оборудованная среди домов детская площадка, образующая на земле удивительно мягкий овал. Горки и турники на ней установлены неаккуратно и раскачиваются под весом детей, берущих их штурмом.
Когда автобус высаживает несколько семей из «Дома Анны» в их новом квартале, идет дождь. Кругом еще грязь от стройки. Это облачное небо, как очень скоро поймет Хамид, позволяет видеть все, вот в чем проблема. Глаза не щурятся на сияющее солнце, мощные потоки света не размывают окружающих деталей. Кабилия и Прованс были чередой силуэтов деревьев, гор и домов, наполовину съеденных светом. Одни цветные пятна плясали между веками, которые трудно было держать открытыми. А Уэд, стекавший с гор от деревни к Палестро, вспыхивал слепящими бликами, как будто по всему склону контрабандисты рассыпали осколки зеркал, чтобы посылать друг другу сигналы. Обычно думают, что на свету можно рассмотреть до мелочей каждую деталь. На самом же деле яркий свет скрывает так же хорошо, как тень, если не лучше. Но небо Нормандии не скрывает ничего. Оно нейтрально. Под ним существует каждый дом, каждый тротуар, каждый человек, идущий от автобуса к своей будущей квартире, каждая лужица грязи, уже растекающаяся на ступеньках и внутри домов, потому что половиков нигде нет. Небо низкое, и в то же время оно далекое. Оно не смешивается с пейзажем. Оно просто здесь, на заднем плане, как абстрактные полотна, перед которыми ставят детей, когда в школу приезжает фотограф. Небо будто смотрит в сторону.
