Перед строением В семья остановилась: никто не решается потянуть тяжелую дверь. Малыши трогают пальцами стекло, оставляя на нем жирные кружки. Йема затаила дыхание, ее разочаровала серость, ее пугают углы, смущает тамбур в подъезде, закрывающийся на две двери. Али с вымученной улыбкой говорит, подталкивая в спину Хамида:
– Нам будет хорошо здесь. Мы заживем как французы. Больше не будет разницы между ними и нами. Вот увидите.
При виде ванны дети визжат от радости. Им надо немедленно перелезть через эмалированный край, скатиться внутрь и затеять возню – Хамид, Кадер, Далила, руки-ноги вперемешку. Потом они умоляют Йему открыть кран, быстро раздеваются, стукаясь локтями и коленками о белые холодные стенки и блестящий латунью кран, и молча, почти с благоговением смотрят, как их покрывает поднимающаяся в ванне горячая вода.
Трое детей сидят неподвижно, не дыша, в этом миниатюрном приливе под надзором матери.
– Я хочу жить в ванне, – шепчет Кадер.
Распаковывая чемоданы в новой квартире, Йема впервые позволяет себе вспомнить все вещи, которые оставила дома: табзимт, полученный на рождение первого сына, свадебный хальхаль, платья и туники… Слезы наворачиваются при виде пустых полок, когда разложено там и сям содержимое чемоданов.
В следующие после приезда дни она то и дело переставляет немногие вещи из Алжира, которые удалось привезти с собой. То они на столе, то в шкафу, то стоят в ряд у кровати. Она не находит места для этой малости. Все это не подходит к новой квартире, стало чужим, стало странным. То, что там, в деревне, было любимой и привычной вещицей, здесь диковинка. Пластиковая мебель, обои, бледно-желтый линолеум – все это обрамление изолирует алжирские вещи и отторгает их, наподобие музейной витрины. Как индийские и африканские артефакты в музее на набережной Бранли
[50], выставленные под стеклом с коротким пояснительным текстом, который должен приблизить вас к вещице, но, наоборот, удаляет от нее, описывая ее как нечто причудливое, то, что вам надо – вот именно – объяснить. И подобно этим простым вещам, которыми пользовались целую жизнь (ложки, ножи, вышитые пеленки), ставшим теперь экспонатами, немногие сокровища Йемы никогда не сольются с квартирой в стандартной многоэтажке, они как будто изобличают ее углы и ее холодность, или, наоборот, квартира подчеркивает их дешевизну и архаичность. Эти вещи, которые Али и его жена выбрали из тысячи других, потому что не пережили бы, попади они в руки ФНО или пришедших следом всевозможных грабителей, потому что они были их вещами больше, чем все остальное, потому что они сами были ими, – эти вещи, которые Али и Йема собирались лелеять до конца своих дней как амулеты, сосредоточившие в себе Алжир и их прошлую жизнь, они мало-помалу забывают, убирают в дальний ящик, смущаясь, раздражаясь, и теперь только дети достают их, любуются, играют с ними, как будто это детали разбившегося у них дома космического корабля, носителя абсолютно чужой цивилизации.
При всем своем желании Али и Йема не живут в квартире, они ее занимают.
Торговые представители не ошибаются, ставя на эту новую клиентуру чуть ли не назавтра после их приезда. Им можно продать все что угодно: они ничего не знают. Даже лучше: они боятся не знать. Боятся незнакомой мебели. Боятся оказаться изгоями общества, плохо обставив свои квартиры.
– Родители хотели, чтобы мне не было стыдно за наш дом, если маленькие французы придут ко мне поиграть после школы, – рассказывал Хамид позже. – Поэтому они купили ту ужасную гостиную. И синтетические покрывала. И картины. Они кое-чего не понимали. Во-первых, что маленькие французы никогда не придут к нам играть. Большинству из них было запрещено ходить в «зону». Я сам ходил к ним играть, когда приглашали, это было везение. Потом, прикиньте, восемь человек плюс мебель в жилище такого размера, места для игр все равно не было. И в‐третьих, мне было стыдно, несмотря на все их усилия. Как раз за эти усилия, думаю, и стыдно-то.
Квартиры обставлены, а торговые представители по-прежнему идут косяками: вот страховые агенты (здесь квартиру принято страховать, как, впрочем, и жизнь), а вот и продавцы автомобилей (у всех французов есть машины), электробытовой техники (такой пол не подметают, вам нужен пылесос), и туроператоры (Марокко – это почти Алжир, поездка пойдет вам на пользу) и многие другие, опутывающие их улыбками, брошюрами, посулами и кредитами.
Днем, когда Али на работе, а Хамид в школе, приходят другие представители, чаще всего женщины, знающие, что мужа нет дома. Большинство из них алжирки, «городские» – для Йемы это значит, что они ходят без покрывала и красятся, а то и курят. Они носят в саквояжах полосатые ткани и посеребренные украшения, какие были в деревне. Йема рассказывает им обо всем, что оставила дома. Женщины сочувственно кивают и предполагают, что, может быть, ее хоть отчасти «исцелят» новые красивые вещи. Поначалу она вежливо отказывается: не хочет тратить деньги Али без его ведома. Но как-то раз одна из женщин приходит снова и говорит ей:
– Я знаю, что вы не кокетка. Но когда я получила это, сразу подумала о вас. Это особенные украшения. Они из Мекки.
Тут Йема идет в спальню и достает несколько банкнот из тумбочки. Потому что как-никак Мекка – это не пустяки. Она отдала этой женщине половину зарплаты мужа за дешевое медное украшение, покрытое тонким слоем серебра, который вскоре облупится, оставляя на запястьях черные и зеленые следы.
• • •
Учебник французского, лежащий перед Хамидом, предназначен для самых маленьких, и поэтому в нем много картинок – таращат большие глаза щенки, котята играют с клубками, большие цветы тянутся к солнцу, а добрые мамы пекут пироги для розовощеких детишек. Учитель принес ему из библиотеки этот учебник для подготовительного класса.
Хамид пытается преодолеть стыд (ему одиннадцать лет, он любит рыцарей, супергероев, дуэли на шпагах и схватки – голыми руками против львов. Он не верит в кругленький и розовый мир книжек для малышей) и схватиться с французским языком врукопашную. То, что он называет «французским» и представляет себе как сверкающий трофей, манящий его с крутой горы или со дна кишащего акулами моря, – это на самом деле письмо, алфавит. Хамид никогда не делил родной язык на слова и тем более на знаки – это единая и неделимая субстанция, сотканная из смешанного бормотания нескольких поколений. Так что все эти кружки и палочки, точки и завитки на странице кажутся ему наступающей армией, готовой захватить его мозг и пронзить крестиком t, хвостиком p мягкое вещество под черепной коробкой. И все же, несмотря на страх, на стыд, на головную боль, есть и магия в медленном обучении Хамида. Первые фразы, которые ему удается расшифровать, те, что произносятся медленно и каждый слог в них весóм, а красота звука раздвигает губы, как физический предмет, слишком большой, чтобы выскочить изо рта целиком, – эти фразы он запомнит на всю жизнь.
