Тата тонет в тине.
Папа пишет письмо.
Зеркальное отражение: сорок с лишним лет спустя Наима поставит тот же опыт с учебником арабского и, задушив свою гордость, которая вопит, что ей все-таки уже двадцать пять, будет медленно повторять:
Ямши аль ражуль. Человек идет.
Ятир аль усфур. Птица летит.
Жак кар аль китаб. Жак читает книгу.
Взрослая женщина с трудом произносит нараспев слова языка, которому ее не научил отец.
В классе Хамид сидит на задней парте вместе с еще двумя мальчишками из Пон-Ферона: туда учитель может подойти поговорить, не мешая другим. Он видит затылки своих товарищей, ровную линию подстриженных волос, параллельную воротничку рубашки. В солнечные дни отмечает, что ушные хрящи просвечивают. Насчет Хамида у педагогов в школе вышел спор: в какой класс его поместить – по его уровню знаний или по возрасту? Дискуссия могла получиться жаркой, выйти на обсуждение проблем образования в широком и благородном смысле, затронуть тему политики, возможно, столкнуть лбами директора и учителя, но этого не случилось. Хамид просто не уместился за крошечной партой начальной школы, поэтому его допустили ко второму году обучения среднего курса.
Ни он, ни два других мальчика из «зоны» не могут читать учебник, так что учитель пробирается к ним, сперва дав задание остальным, и терпеливо объясняет материал. Часто к ним с первых рядов со смехом оборачиваются, и для троицы отстающих эта помощь, в которой они нуждаются, оборачивается унижением. Поэтому вечерами, когда для всех уроки окончены, и даже забыты до завтра, Хамид не расстается с детской книгой, силясь раскрыть тайны алфавита. Иногда, в мечтах, он уже умеет читать и писать. Ему снится, как он удивляет одноклассников, прочитав без запинки стихотворение Жака Превера или рассказав биографию какой-то там Жанны д’Арк. Назавтра, убедившись, что чуда не произошло и каждое слово по-прежнему подставляет ему подножку, он особенно остро ощущает бушующий внутри гнев.
Хамид еще не знает, что ему повезло, он поймет это позже. Он из числа последних семей, приехавших в Пон-Ферон, а школа рядом с «зоной» была уже полна детей репатриантов, прибывших с первыми автобусами. Там, как и в Жуке, учителя махнули рукой на маленьких неучей, которых даже не могли понять. Но здесь, в этой школе в центре города, слишком много «настоящих» французов – а значит, столько же ожидающих и даже требовательных родителей, – чтобы учитель отказался от своей прямой задачи. А раз детей из Пон-Ферона всего трое, они его не пугают. Он даже считает, что они молодцы: все трое очень стараются. Когда звенит звонок, он смотрит, как они, сунув подмышки учебники, уходят к блочным домам, которых ему не видно, и часто думает, что на их месте завтра бы в школу не вернулся.
В конце апреля, к празднику 1 Мая, учитель попросил учеников сходить с одним из родителей на работу в следующий четверг
[51] и написать сочинение о труде. На перемене все только и говорят об этом необычном задании. Вопросы взлетают на школьном дворе, как мяч, который перебрасывают из рук в руки: а твой отец где работает? А твой? (Матери работают редко, а если и так, никому не кажется интересным, чем они занимаются.)
– А твой?
– Он работает на заводе, – говорит Хамид.
– На каком?
– В Мессе.
– Да, но что он делает? Что производит?
– Ничего он не производит. Он работает на заводе.
Хамид не понимает, чего от него хотят. Его отец работает на заводе, как и почти все соседи, и завод в их разговорах существует, кажется, только один. Это Завод. Тот, благодаря которому их привезли сюда. Хамид никогда не думал, что он вообще что-то производит – ведь отец никогда ничего не приносил домой. В его сознании Завод производит только дым, травмы, судороги и неприятный запах, и сколько бы отец ни мылся – им пропахла из-за него вся квартира.
В официальных документах у него есть имя, «Люшер», дата рождения, 1936-й, и он описан как «предприятие компании Люшер по обработке металлов, специализирующееся на производстве листового металла для автомобильной промышленности, метрополитена, аэронавтики и атомной промышленности». Там совершаются «операции по сборке, монтажу и обработке поверхностей». На самом деле это огромное здание, поглощающее тысячи тонн железа в год и переваривающее их благодаря гигантским прессам, печам с пламенеющими жерлами и сотням сварщиков в масках космических пришельцев. На заводе работает около двух тысяч рабочих, большая их часть – неквалифицированная масса – из Пон-Ферона и окрестных подобных же поселков.
– Так я могу пойти с тобой в четверг?
– Нет, – отвечает Али.
Он не хочет, чтобы сын видел его на работе, в самом низу социальной лестницы, жалким ничтожеством. Иногда он даже жалеет о жгучих нитях гусениц-шелкопрядов на соснах. По крайней мере, он был на свежем воздухе и мог гордиться своей силой…
– Это для школы, бабá.
Хамид подчеркивает слово, которое в семье – он это знает – стало чем-то вроде «сезам, откройся». Школа принесет им всем, через годы, кажущиеся малышам бесконечными, лучшую жизнь, завидный социальный статус и квартиру в городе. Школа заменила оливковые деревья, когда-то все им обещавшие. Школа – статическое продолжение их путешествия, она поднимет их над нищетой. Как мальчик и ожидал, под действием этого волшебного слова Али уступает.
Проснувшись чуть свет, Хамид садится в автобус, который отвезет их в Мессе, в руке у него блокнот, а за ухом – тщательно заточенный карандаш. Свою роль репортера он принимает очень всерьез. В пещере металлов он узнает многих соседей, в частности толстяка Ахмеда. Это любимец ребятни с замашками вышедшей в тираж кинозвезды. Его мускулистые, увядшие руки старого актера на роли телохранителей торчат из закатанных до плеч рукавов темно-зеленого комбинезона… Лицо у Ахмеда такое, что его не забудешь. Будь он известен, его узнавали бы повсюду. Говорили бы: ну как же… этот нос, эта челюсть, эти брови, да это же парень из… Лихорадочно вспоминали бы название фильма, где он играет неграмотного буку-телохранителя, проникшегося дружбой к блестящему политику, которого его наняли охранять, или старого ковбоя, чья жена умерла много лет назад, но он все еще хранит в своем деревянном домишке ее фотографию и просит гостей воздерживаться от замечаний. Между собой мальчишки из Пон-Ферона зовут его Джон Вино – этот алкоголик еще и безвестный двойник знаменитого американского актера.
– Ну, так что же вы делаете? – спрашивает Хамид, встав за его спиной.
Ахмед отвечает с обезоруживающей улыбкой:
– Я жгусь. Он режется. А тот, вон там, ломает спину.
Хамид делает вид, будто записывает. Он пишет «я», «он», а другие слова, слишком сложные, заменяет рядами палочек и абстрактных символов.
Он впечатлен: как кропотлив этот совместный танец людей и машин, как точны движения рабочих, всегда направляющих детали именно туда, где машины уже их ждут. Экономия жестов (раз-два-три! раз-два-три!) кажется ему наукой, которой они могут гордиться. Но время идет, и ему становится скучно. Строгое распределение обязанностей кажется ему бесполезным и тяготит. Он не понимает, почему рабочие не имеют права перемещаться по цеху, заняться другим делом, если хочется, своими руками провести деталь по разным операциям, которых она требует. После нескольких часов в цеху от шума и жары голова его как будто набита ватой. Трудно думать, хлопанье прессов и гудение станков ввинчиваются в череп, разбивая или разбрызгивая не успевшие сказаться фразы.
