В обеденный перерыв он клюет из миски отца и обнаруживает, что тот выказывает коллегам и начальству почтение, дома ему совсем не свойственное. Он обращается «брат» и «дядя» к арабам, а к французам «месье». Хамиду не по себе перед этой облегченной версией Али. Так и хочется сказать ему: это не твои братья и не твои дядья, а те – они такие же «месье», как и ты. Позже, когда вырастет, он усложнит этот первый месседж, который – как бы то ни было – так никогда и не решился высказать отцу: зачем ты унижаешься? На вежливость отвечают вежливостью. На дружбу – дружбой. Не улыбаются и не кланяются тем, кто даже не говорит «здравствуйте».
Хамид уходит с завода с глухой и тошнотворной головной болью, которая мешает ему говорить. В конце автобуса, уместившись на сиденье с четырьмя рабочими, он пытается уснуть, прижавшись лбом к стеклу. Закрывает глаза, но сон не приходит: шумы завода снова и снова крутятся в голове, отгоняя сновидения. Толстяк Ахмед улыбается ему:
– Видишь ли, сынок, беда с этой работенкой в том, что, когда выйдешь, разве что дотащишься до бистро на углу, больше ни на что нету сил.
– Цыц, – перебивает его сосед.
– Тебе не стыдно? – спрашивает Али. – Он же еще мальчишка.
Ахмед бурчит сквозь зубы, что сам это знает. Можно подумать, он предложил мальцу стакан. Он просто хотел ему объяснить, почему люди вроде него пьют – их вины в этом нет, это работа, слишком тяжелая и слишком тупая, делает их ослами и свиньями.
– Ты не можешь найти другую работу? – регулярно спрашивает Хамид отца после того как побывал на заводе.
– Ты размечтался или хочешь, чтобы я размечтался? – отвечает Али.
У него это ритуальный вопрос, и он отнюдь не ласков. «Ты размечтался?» – уже замечание. Но: «Ты хочешь, чтобы я размечтался?» – еще хуже. Как если бы он спросил: «Ты хочешь, чтобы я сам себя высек?», «Ты хочешь, чтобы я сделал себе больно?» Детям ничего не остается, как извиниться.
– Я, наверно, не захочу работать, когда вырасту, – делится Хамид с матерью за обедом.
– Тогда тебе надо было родиться в другой семье. Здесь у нас выбора нет.
• • •
Когда приходят письма, их теперь читает и переводит родителям Хамид. Он еще спотыкается на слишком длинных словах, но дело идет все легче. Он горд: «Внемлите, внемлите: глашатай благую вам весть сообщит».
В середине мая он находит в конверте, адресованном отцу, приглашение на школьный праздник окончания учебного года. Все родители приглашены, и в письме добавляется с умеренным энтузиазмом, что вечером будет спектакль и продажа пирожных. Хамид представил себе, как потерянно будут выглядеть Али и Йема среди родителей Этьена, Максима, Ги, Филиппа, лакомящихся миндальным печеньем из картонных тарелочек и обсуждающих неизбежное переизбрание де Голля… (В тот единственный раз, когда Хамид пойдет в театр, его разберет смех при виде аристократов в льняных белых костюмах в «Вишневом саде» – он сразу поймет: видение Чехова – или режиссера – вызывает у него до странности такое же кошмарное чувство, что и провинциальная буржуазия его детства.) Ему не хочется, чтобы они приходили на школьный праздник, они не умеют себя держать, будут громко говорить или вообще молчать. Им не понравится, они не поймут. Да они и сами не захотят прийти, думает он, заробеют. Но чтобы уж не сомневаться, что они не придут, он отвечает, когда Али спрашивает его, что в письме:
– Это из школы сообщают, что покупают новую доску.
Его сердце так быстро и сильно колотится в груди, как будто в ней пусто, и мышца отскакивает от ребер размашистыми и беспорядочными движениями.
– Хорошо, хорошо, – говорит Али, не слыша грохота сердца сына.
Он выходит из комнаты мальчика – пусть тот спокойно занимается, сутулясь на кровати. Хамид смотрит вслед отцу, он растерян, ему стыдно. Слишком легко оказалось ему солгать. Две фразы, вылетевшие одновременно, накладываются друг на друга в его голове:
«Его кто угодно может провести».
«Он ничего не знает».
Ему даже хочется побежать за отцом и признаться, что солгал. Но что это изменит? Али все равно не сможет сам прочесть письмо. Он – и Хамид спрашивает себя, знает ли он это, сознает ли? – зависит от своего сына. Жалость в душе Хамида борется с брезгливостью, с презрением, и он понимает острее, чем будет понимать потом, в будущем, что слишком быстро растет. Он рвет письмо на мелкие кусочки, по ним уже нельзя ничего прочесть.
Али садится на диван, не подозревая о буре, бушующей в груди сына, и слушает по радио новости и песни на языке, который плохо понимает. Иной раз, когда никого нет в комнате, он, посмеиваясь, передразнивает интонации диктора, они кажутся ему слишком женственными и фальшивыми.
Не сказать, чтобы он был счастлив, но, по крайней мере, он чувствует здесь нечто, забытое с лета 1962-го: ощущение стабильности, возможность думать о завтрашнем дне. Восстановлен порядок, и, надо полагать, надолго, а что он оказался в самом низу социальной лестницы – так тут ничего не поделаешь: зато у его детей может быть будущее. Чтобы не нарушать обновленное устройство жизни, он забывает о себе. Это непросто и мучительно, иногда гордость и гнев вновь дают о себе знать. Но он все чаще просто делает одно и то же, что положено, и все меньше разговаривает. Он умещается в крошечном пространстве, которое теперь ему отведено.
В июне 65-го во французских голосах на радио, тех, что кажутся Али пародирующими самих себя, начинают звучать знакомые ему нотки. Из новостей, частично переведенных Хамидом, он узнает о перевороте Хуари Бумедьена
[52] в Алжире. На разных этажах дома распахиваются двери, и мужчины окликают друг друга: «Эй, ты тоже слышал?» Те, у кого нет радио, выходят на лестничную клетку и кричат: что происходит, расскажите нам! В гостиной Али – импровизированная джемаа, как когда-то в деревне или в Ассоциации, собрание мужчин, которые, прильнув ухом к приемнику и едва понимая, что там говорится, обсуждают новости и ожесточенно спорят о политике. Больше нет иерархии деревни, чтобы установить, в какой очередности держать речи, и голоса сталкиваются и наскакивают друг на друга. Когда кому-то нечего сказать, он чешет пробивающуюся щетину коротко остриженными квадратными ногтями, и Хамид, сунув нос в гостиную, недоумевает, почему кожа этих мужчин производит такой неприятный звук.
При всем хаосе Али и его соседи согласны в одном: выдержать такую войну и не прийти ни к стабильности, ни к демократии – чудовищная глупость. В следующие дни они встречаются за домами или друг у друга и снова сходятся во мнении, громко сетуя на эту глупость. Однако и радуются невольно: случай сказать, что во Франции им лучше, выпадает редко. Эта фраза звучит сейчас то и дело – «Здесь нам все-таки лучше», – но подспудно страна, которую они утратили, неотступно живет в них, и даже думая, что забывают ее, они снова и снова вспоминают о ней с затаенной печалью.
