Две недели каникул дети купаются в Дюрансе (Наима нашла фотографию, где все четверо в плавках, даже Клод, которому всего два года), играют с одноглазым котом, бегают взапуски от дядиного крыльца до дорожного знака. Их кожа в считанные дни покрывается загаром и вновь приобретает цвет матовой глины. Взрослые все больше сидят под зонтиком, в лужице тени. Йема регулярно исчезает, чтобы покормить Хасена, который еще не сходит с ее рук, и вокруг их почти сросшихся тел витает кислый запах материнского молока. Мужчины вполуха слушают музыку по радио. «Даже если ты вернешься, наша любовь умерла». Под вечер они открывают бутылку прозрачного розового вина. (Али теперь случается пить на людях. Он оправдывается, мол, они живут во Франции, это нормально, – а Йема мирится, молясь, чтобы Аллах и ее муж знали границы. Она не возражает, только строго поглядывает на уровень вина в бутылке.) Чтобы доставить удовольствие сестре, Мессауд ставит на проигрыватель пластинку с песнями Умм Кульсум
[53]. «Я забыла сон и грезы, я забыла ночь и день». Дети, когда возвращаются, умоляют поставить что-нибудь другое, но Йема непреклонна. Напевая, она готовит ужин на всех. Радуется круглым и сочным плодам оливковых деревьев, растущих здесь так же легко, как в Алжире. В Пон-Фероне их можно раздобыть только в крошечных баночках, фаршированных анчоусами или сладким перцем, непригодных для готовки, да и цены на них такие, что это роскошь, доступная только семьям из городского центра. У брата она горстями зачерпывает оливки прямо из ведра и отваривает, пока от горечи не останется лишь далекое воспоминание. Она добавляет их к курице, жаренной в масле с луком и приправленной шафраном. Кухня наполняется аппетитными дымками и потрескиванием. Зелено-золотистый тажин зитун
[54] прекрасен, и Мессауд не скупится на комплименты.
– Как ты обходишься без меня? – тревожится Йема. – Умираешь с голоду?
– Справляюсь, – отвечает брат.
– Но все-таки, когда ты женишься?
Он смеется и не отвечает. Ему хорошо здесь одному. В его словах, в том, как он смотрит на домик посреди засыпанного гравием двора, чувствуется гордость: ему удалось покинуть лагерь. Но при этом почти все бывающие у него гости – жители «Дома Анны». Как будто он и не уходил оттуда.
– Почему они торчат здесь целый день? – спрашивает Йема. – Им что, больше делать нечего?
– Им на пользу немного проветриться, – объясняет Мессауд. – А то дома они только и здороваются, от двери до двери два метра.
Йема пожимает плечами. Ей не нравится, что они все время здесь, путаются под ногами у брата, и главное, она терпеть не может, когда они заговаривают с детьми. Не далее как вчера старик с безумными глазами в подробностях рассказывал Хамиду, Далиле и Кадеру про резню на плантации миндальных деревьев. Она вошла в гостиную, чтобы уложить маленького Хасена на подушки, и застала троих старших, завороженно слушающих монотонный и жуткий рассказ о двадцати двух перерезанных горлах.
– Закрой свой старый рот, – крикнула ему Йема, – у них в крови нет войны! Зачем ты хочешь влить войну им в кровь?
Но она говорит неправду, и сама это знает. Хамид в свои двенадцать лет еще мучается кошмарами и даже иногда писается в постель. Он уже научился сам менять простыни и не будит ее, чтобы попросить помощи. Но она по-прежнему слышит его крики – не надо, не надо, пожалуйста; и среди ночи у него голос не маленького мужчины, а перепуганного ребенка.
Пусть Йема и хочет прогнать войну подальше от детей, хотя бы на время летних каникул, – та по-прежнему преследует их, она не кончилась и не кончается. Война идет за ними по пятам, она нашла их в квартире в Пон-Фероне 23 сентября 1965 года. В этот день Рашида, жена Хамзы, позвонила, чтобы сообщить о смерти Джамеля.
– Сначала мы были счастливы, – говорит Рашида золовке, – потому что он вернулся, когда его уже и не ждали. Как мы радовались! Но он был в ужасном состоянии. Они проломили ему голову, бедняге! И еще побои по всему телу. Клянусь тебе, все тело было как одна сплошная рана. А исхудал как. И глаза были уже нездешние, он говорил, двигался, но был не с нами. Неделю продержался и умер прямо на стуле.
– Он хотел умереть дома, – говорит Йема.
– Вот именно, – повторяет Рашида, – он хотел умереть дома.
– Я скажу Али, он будет горевать.
– Скажи ему, чтобы прислал денег, – говорит Рашида. – Похороны дорого нам обошлись.
Йема вешает трубку, вежливо простившись, но внутренне кипит. Все утро она мечется по квартире как загнанный зверь. Из головы не идет Рашида, полновластная хозяйка трех домов в деревне, Рашида, которая наверняка носит оставленные ею украшения и платья, а ведь они ей, конечно же, не к лицу. Рашида ходит под оливами, когда хочет… Йема знать не желает рассказов о грабежах и пожарах, которые доходили до нее с самого их отъезда: в ее сознании пейзаж гор застывший, незыблемый, он не изменился ни на йоту. Она смотрит на детскую площадку под окном, где турник снова покосился. Что она себе думает, Рашида? Что раз они живут во Франции – значит, уже и богаты?
В этот день она идет к мадам Яхи, соседке снизу. Йема уже говорит «месье» и «мадам», как французы, но главное – как ее дети, пусть даже в обращении не содержится никакой особой вежливости, это все равно что просто имя. Мадам Яхи женит сына, и Йема помогает ей приготовить баклаву к свадьбе. Это легко, потому что их кухни совершенно одинаковые, и гостье не приходится задумываться – где у хозяйки необходимый ингредиент. Шкафчики и ящики они открывают не глядя. Иногда даже забывают, на каком сейчас этаже и кому из них пора домой. Вытирая липкие от меда пальцы о кухонное полотенце, Йема признается соседке:
– Я, наверно, в обиде на тех, кто остался в деревне.
– Я тоже, – отвечает мадам Яхи, как будто так и должно быть.
Она немного постарше и далеко не такая робкая, как Йема, поэтому добавляет, поправив косынку:
– Я и на мужа в обиде, потому что, если бы мне решать, я бы осталась там. Это он хотел бежать. Нас-то никогда не спрашивают. Возят с собой, как вещи. Они делают свои мужские глупости, а мы расплачиваемся.
– Бедные мы…
Они толкут миндаль и вздыхают о стране, потерянной по вине мужчин.
• • •
Лето здесь не кончается разом, оно растворяется в осени. Еще до того как упадет температура, следуют чередой – или, наоборот, сливаются в один без начала и конца – дождливые дни, неотвратимо приближающие холодный сезон. Дожди не барабанят, не стучат, не хлещут, как это бывало в Ривезальте и Жуке, нет, здесь они льют, не сильно, но с уверенностью, что не прекратятся до марта. Хамид смотрит, как растекаются лужи между блочными домами. Вода прячется в малейших уголках земли, превращая их в грязь, она ищет их под домами, на насыпях вокруг паркингов и, взбухая из-под асфальта бурыми приливами, которых избегают даже дети, возвращает исконный вид очевидной иллюзии, будто многоквартирные дома суперсовременны. Они мало-помалу становятся похожи на поселение глинобитных домишек, кое-как возведенных на зыбкой почве. Переход из лета в осень тем коварней, что ритм жизни никак не меняется. Али уходит на работу в то же время, и так же возвращается. Малыши ходят в школу, Хамид в коллеж, и в один и тот же час, независимо от времени года, звенит звонок. Йема ходит за покупками и видит на магазинных полках всегда один и тот же ассортимент, какая бы ни была погода на улице. Ритм их жизни больше никак не связан с жизнью земли, деревьев или неба. Это, конечно, удобнее, но уж очень монотонно. Прильнув лицом к кухонному окну, Хамид спрашивает себя, как ему продержаться до марта, выносить ноябрьский дождь уже нет сил. В кухне Йема шмыгает носом и раскладывает по полкам запасы – коробки с бумажными платками, которые пустеют на диво быстро. Стоит ей отвернуться, как Далила мастерит из них свадебные платья своей кукле, а Кадер – бинты, которыми тщательно перевязывает раны, полученные в воображаемых боях.
