– Черт, валите отсюда! – кричит Хамид младшим братьям, войдя в спальню.
Мальчишки играют в пиратов и берут на абордаж одну кровать за другой.
– Валите, вашу мать!
Клод и Хасен роняют вилки, служившие им саблями.
– Не смей так говорить с братьями! – рявкает Али из гостиной. – Они-то, по крайней мере, хорошие сыновья!
Йема из кухни откликается долгим жалобным речитативом. Кадер показывает старшему брату язык и убегает из спальни. Гневные вопли эхом разносятся по квартире. Дрожат гипсовые стены. Хамид бросается на кровать и думает, что отец – придурок. Он нарочно закинул ноги в ботинках на кричаще яркое покрывало с орнаментом тропического острова. Но проходит несколько секунд, и он их убирает, вспомнив, сколько Йеме приходится стирать изо дня в день.
Он зол и смущен тем, что сейчас, когда ему стал в общих чертах понятен политический расклад сил в мире, выбор его отца предстал не просто песчинкой, но каким-то смутным и нелогичным шариком, закатившимся меж страниц его книг. Ему хочется иметь таких родителей, как у Жиля и Франсуа, – с внятным образом жизни, который можно отринуть целиком – крестьянская ли это ментальность или буржуазная. Ему же достался отец – не пойми что: он и хотел бы его защищать, да тот не желает, чтобы его защищали.
В голове у него как будто кто-то скребет ногтями по черной доске.
В эту ночь в душной спальне он слушает свистящее дыхание раскинувшихся вокруг маленьких тел (и ведь не подрочить, вспоминая Шанталь, нельзя вообще подрочить, это вечная проблема, причем все более тягостная, – одна из проблем бедняков; он не услышит о ней ни на каком политическом собрании, как будто никто не относится к этому всерьез, – а он наверняка же не единственный подросток, у которого желание, даже потребность в мастурбации, невозможной из-за тесноты комнат) и мысленно составляет пресс-релизы, где заявляет о полном и окончательном идеологическом разрыве с отцом, целиком и полностью отмежевываясь от его прошлого выбора. Товарищ Хамид вновь подтверждает свою поддержку и ангажированность в борьбе угнетенных против власть имущих на французской земле и во всем мире.
Когда вердикт по инциденту на уроке английского – который ученики называют «бунтом», а дирекция «скандальным поведением», – вынесен, Хамид уже привычным жестом забирает почту из ящика по дороге в лицей, подписывает за отца письмо с сообщением, что он наказан дополнительными заданиями до конца года, рвет конверт и выбрасывает его в мусорный контейнер. Он не испытывает ничего похожего на панику первого раза. Обманывать отца – тоже уже привычка.
• • •
Восьмого мая 1970 года, когда Хамид пытается читать «Капитал» по совету Стефана, а малыши помогают Йеме чистить картошку, по радио сообщают, что на магазин парижского ресторатора Фошона напал отряд маоистов. Хамид вскакивает и прибавляет громкость на максимум – только так можно перекрыть голоса братьев и сестер. Али нервничает и просит его перевести.
– Они ограбили дорогой магазин и раздавали еду на улице, – говорит Хамид, дрожа от возбуждения.
– Это бандиты, – отвечает отец, хмуря брови. – Им место в тюрьме.
Поднявшись с дивана, он выключает радио – жестом, не допускающим возражений. Йема и мелкие, кажется, ничего не видят кроме картошки. И снова Хамид чувствует, как отдалился от ретрограда-отца. Он утыкается в «Капитал», но текста не понимает, написано слишком сухо и строго, а ему так хочется полюбить эти рассуждения, что дистанция, сохраняющаяся между ним и Марксом, несмотря на все его усилия, просто невыносима. Он думает, что во всем виноваты теснота квартиры и большая семья, из-за них ему не дано сполна оценить «Капитал», они-то и раздавили своим весом все, что есть великого и прекрасного в этом мире. Никто не сможет проникнуться словами Маркса, если он окружен треском кипящего масла, смехом мелких, улыбчивым молчанием всегда пассивной матери и плохо скрытой агрессивностью отца.
Когда Йема спросила, как ему обед, Хамид буркнул в ответ, что не хватает соли, и, едва успев произнести это, сразу подумал, что нашел самую краткую и емкую на свете аллегорию. Весь остаток обеда он повторял про себя: «В моей жизни не хватает соли», мысленно чеканя каждое слово и никому не отвечая. Родители молча смотрели, как шевелятся его губы, и пожимали плечами. Наима в свои шестнадцать тоже будет восторгаться внутренними откровениями, не разделив их ни с кем, – они покажутся ей такими наполненными и плотными, что их будет достаточно, чтобы ее жизнь обрела смысл. А вот Хамид к тому времени забудет насыщенность чувств, свойственную отрочеству, и, посчитав дочь трудным подростком, пожелает ей немножко повзрослеть.
В конце обеда пришли коллеги Али для «консультации» с его сыном. Мохтар, муж мадам Яхи (которого, как ни странно, никто не зовет месье Яхи), два брата Рамдана из корпуса С и толстяк Ахмед, который все меньше похож на американского актера и пришел просто за компанию. Пока Хамид пробегает глазами принесенные бумаги, Йема беспокоится, ели ли гости, и, не веря в их дружные кивки, бежит на кухню, которую только что покинула.
– Они не обедать пришли, мам, – бурчит Хамид, ему это не нравится, она и так устает.
Он добился от нее только «Как тебе не стыдно»: Йема никогда не отпустит на пустой желудок любого, кто зашел в ее дом во время трапезы – очень, кстати, растяжимое. И консультации Хамида сопровождаются звоном кастрюль и чавканьем. Пахнет кориандром, рас-эль-ханут
[60] и толченым чесноком. Усы сладострастно подрагивают от запахов, доносящихся из кухни.
Мохтар хочет в следующем году просить пенсию, но понятия не имеет, сколько времени платил отчисления в пенсионный фонд. Он принес целую кипу платежек, которые Хамид изучает с озабоченной миной, обнаруживая бесчисленные пробелы в бумажной хронологии.
– Мы слишком долго работаем, – вздыхает один из братьев Рамдана: ему-то пенсия кажется далекой, как тихоокеанский пляж. – Все кишки они из нас вытянули работой.
Обступив склонившего голову Хамида, остальные устало и обиженно поддакивают. Мальчик поднимает глаза:
– А вы не думали о забастовке протеста?
Мохтар пожимает плечами: думать-то они думали. И не только о забастовке. Бывало, мечтали все на Заводе разломать, сбежать на электрокаре или, к примеру, запереть патрона. Мужчины за столом от души смеются. Все правда, все правда.
– Но забастовки и – как бишь это называется? – манифестации (это слово он говорит по-французски) больше для парижан, – заявляет Ахмед.
– Конечно нет, – отвечает Хамид. – Вы в числе самого эксплуатируемого населения страны. Вы имеете право протестовать!
Отец хмурится, но парень преодолевает страх и настаивает:
– Вы имеете право не соглашаться.
– С чем не соглашаться? – рассеянно спрашивает Ахмед.
Он переводит взгляд с Али, который молчит, стиснув зубы, на Хамида – тот сияет, плохо сдерживая восторг.
