– Хорошо, хорошо…
Хамид протягивает ему косяк, надеясь, что на этом он и остановится, но тот, глубоко затянувшись, продолжает, еле ворочая языком и старательно выговаривая слова:
– Так оно все-таки человечнее. Потому что… пусть говорят, что хотят, но как посмотришь, какая прорва арабов приезжает сюда вкалывать и оставляет в деревне жен и детей… не захочешь, а подумаешь, что у этих людей другое понятие о любви, чем у нас. Как будто они вообще не знают, что это такое. Ведь если бы они любили своих жен и детей, как мы, то не выдержали бы такой долгой разлуки с ними, а? У меня только что родился первый пацан, представить себе не могу, что не увижу, как он растет. Вот я и думаю, раз они могут это вынести, значит, сделаны из другого теста. У них нет чувств, ясное дело. Но твой отец хороший мужик. Он поступил как… цивилизованный человек. И потом, он показал, что доверяет Франции, понимаешь?
Жиль медленно поворачивается на своем соломенном ложе и бросает на Хамида сочувственный взгляд – красными от косяка глазами. Тот тоже садится и мерит взглядом двух кузенов, устроившихся на снопе повыше.
– Это довольно удивительно… – начинает Хамид (и когда он театрально выдерживает первую паузу, Жиль делает вид, что падает замертво от скуки). – Удивительно, как поступки людей из «зоны» – а они так поступают, потому что у них нет выбора, потому что они бедны, да, бедны как церковные мыши, – становятся в глазах антропологов-любителей вроде вас доказательством того, что они по природе своей другие. Им нужно не то же, что нам. У них особое понятие о комфорте. Они любят жить в своем кругу. Ты думаешь, нам нравится набиваться в тачку ввосьмером? Думаешь, нам приятно знать, что наши матери никогда не переходят через насыпь, отделяющую нас от центра города, потому что они боятся того, что за ней, даже после того как прожили здесь десять лет? Думаешь, нам нравится носить одежду из синтетического дерьма, которая рвется на ходу? Думаешь, нам нравится, что Йема покупает нижнее белье партиями по пятьдесят штук, и мы все, и младшие, и старшие, и мальчики, и девочки, носим одни и те же трусы?
Один из кузенов хихикает, эта картина его очень забавляет. Она напоминает ему совещание братьев Далтонов
[61].
– Ну конечно, – продолжает Хамид, – я понимаю, вам легче думать, что таковы алжирские обычаи, чем согласиться, что эта страна считает жителей «зоны» неполноценными гражданами.
– Недогражданами, – задумчиво бормочет Жиль.
С тех пор как Хамид познакомился со Стефаном, с тех пор как открыл для себя политическое слово или, может быть – это уж и вообще анекдот, – с тех пор как выступил против учителя английского, его отношение к французскому языку изменилось. Теперь владение французским для него – это уже не польза, не уважение и даже не камуфляж, но удовольствие и сила. Он говорит, будто каждый раз начинает читать поэму, будто видит, как пишутся или печатаются стихи на странице сборника его лучших мыслей. Когда он говорит, это одновременно он сам и его ликующее потомство. Он упивается этим мостом, который перебрасывается над временем, когда открывается его рот. Жиль прозвал его Тысячегорлым.
Его тирада не производит впечатления на ненавистных кузенов. Она теряется в дыму от косяка и облаках над головой, проплывающих мимо в форме животных. Но для Хамида она написана где-то лучезарными буквами – мектуб отца он понимает ровно наоборот: не расшифровывает шаг за шагом судьбу, уже написанную в небесах, но пишет настоящее как историю, которую прочтут века грядущие. В этом периоде жизни у него немного материала для сочинения блестящих эпопей – он это сознает, – но скоро диплом бакалавра будет у него в кармане, и он свалит отсюда. Зачем – сам еще не знает, но он будет далеко. Только это и важно. И глава, которую он откроет, уехав, начнется большой и затейливой миниатюрой – вроде тех, что венчают новую букву в старом словаре, подаренном ему учителем начальной школы.
• • •
Ночь, глухая и непроглядная ночь, когда не различишь, что там, наверху, совсем близко в черном просторе, небо или невидимая крона деревьев. Ночь тиха и глубока, и маленькая машина Жиля едет по дорогам, которые разматываются по два метра в свете фар.
Вдруг яркий свет прорезает плотную черноту: желтый, оранжевый, красный – они разрывают ночь языками пламени и снопами искр.
– Там! Огонь! Огонь! Бери налево!
Кричит Кадер – довольный донельзя, что первым увидел. Жиль повинуется, и огонь приближается, огромный, урчащий. Высокий костер, зажженный в Ночь святого Иоанна, вскоре заставляет их забыть, как они битый час плутали и неловко разворачивались в поисках танцплощадки на Красивой ферме: им сказали, что эти танцы – лучшие в здешних местах. Когда их глаза привыкли к мучительному сиянию пламени (костер называется «шарибода», этому слову научил их отец Франсуа, когда соглашался отпустить сына, и они с напускной важностью повторяют его), они различают светящиеся гирлянды на вершине барной стойки и прожектора, освещающие танцпол.
Они выходят из машины, наспех припарковав ее на обочине. Взяв Кадера за плечо, Хамид отводит его в сторонку и повторяет:
– Не позорь меня, ладно?
– Ты мне это уже десять раз говорил, – стонет Кадер.
Сотня человек собралась вокруг костра, у бара и у оград. Здесь тела всех форм и всех возрастов. Однако Жиль, Франсуа, Хамид и Кадер видят только девушек. Некоторых уже позолотило первое июньское солнце, другие выставляют напоказ еще белые после зимы ноги, снежно-белые тросточки. Свет играет золотым каскадом в их растрепанных шевелюрах, и, когда они кружатся под музыку, волосы всегда чуть отстают, хлещут по губам и глазам шальными прядями и прилипают к потному лбу. Музыка сменяется экспромтом, то Клод Франсуа, то Тьефен или Дилан. Иногда слышен треск неплотно прилегающих проводов и громкое урчание генераторов. Танцы довольно жалкие, и все же, возникший из ниоткуда и так долго чаемый, четырем мальчикам открывается рай. Кадер ослеплен.
– Сегодня вечером, мой маленький мусульманин, – твердит развеселившийся Жиль, – ты впервые напьешься.
– Прекрати, не доставай его.
Поначалу Хамид пытается запретить Кадеру подходить к стойке. Он перехватывает стаканы, которые Жиль или Франсуа хотят ему передать. Но сам столько пьет за младшего братишку, что воля его слабеет. Очень скоро все четверо пьяны и счастливы.
В ту пору своей жизни – это Наима знает благодаря единственной фотографии, где он стоит у подъезда многоквартирного дома, – Хамид ходит с роскошной африканской стрижкой. Худой, стройный и увенчанный этой угольно-черной сферой, он носит красные брюки-клеш, оранжевую безрукавку и белую рубашку с большим воротником. Снимок сделан издалека, и он похож на маленькую куколку – эмблему диско. Бог диско. Даже не различая его лица, Наима знает: он очень красив.
