Недалеко от дома Стефана есть дымное кафе, цены там такие расчудесные, что мальчики практически поселились в нем, добавив к тесной квартирке дополнительную гостиную, где не так душно. Хозяин – кабил из Форт-Националь
[64] в шляпе джазового музыканта, с луженой глоткой и широкой улыбкой. Если мальчики не пообедали (что случается часто, питание в их бюджете – статья второстепенная), он наполняет три глубокие тарелки блестящими солеными орешками и ставит перед ними на стойку. Он называет это «рагу бедняка»:
– Потому что желудок худо-бедно наполняет, зато глотку сушит так, что поневоле истратишь последние гроши на стаканчик.
Мальчики подолгу сидят в кафе, и он рассказывает им, что приехал с родителями в начале 1950-х, застал славную пору бидонвилей Нантера, нищету и грязь у ворот Парижа. Он бахвалится, давая понять, что состоял несколько лет в уличной банде, а потом остепенился и «взял» этот бар. Слово он произносит так, будто событие близко к взятию Бастилии. Когда ему случается перебрать, на него внезапно накатывает ностальгия, и он уверяет Жиля и Франсуа, что его родной край – лучшее место в мире. Он описывает белые крыши, олеандры, крутые склоны, заросшие столетними деревьями, и постоянно спрашивает Хамида: «Скажи, не вру?» Его описания скорее напоминают юноше пыльные открытки, чем реальные воспоминания, но ему нравится бар и шляпа патрона, поэтому он энергично кивает: да-да, ведь Кабилия ему хорошо знакома. Однажды вечером, под похвалы родному краю, слегка ошалев от нескольких кружек пива, Хамид наивно отвечает на вопрос, когда он приехал во Францию:
– В шестьдесят втором.
Улыбка под шляпой мгновенно исчезает. Лицо хозяина замкнулось. Хамиду хочется поймать, вернуть ненароком вылетевшие слова. Он нервно улыбается Жилю, который ничего не понимает. Позже отец научит Наиму никогда не отвечать на этот вопрос, если она не хочет, чтобы вся история ее семьи ухнула в брешь, открытую роковой датой.
– Что он сделал, твой отец? – сурово спрашивает патрон.
Вопрос тем больнее задевает Хамида, что ответа у него нет. Не политический подтекст, агрессивный и тягостный, разозлил его, а то, что собеседник спрашивает, вот так, в лоб, о том, что скрывается за молчанием Али, которого Хамиду так и не удалось пробить. То, что он растоптал годы его сомнений, бесплодные попытки поговорить с отцом, ссоры, – то, что на деле-то он проявляет то же неведение, и без того ранящее так больно.
– А ты? – отвечает он, сознавая, что защищает отца, по крайней мере, так должно казаться. – Что ты сделал такого славного во время войны?
Он сам не знает, почему готов стать адвокатом выбора Али. Совсем не о том хочется ему поговорить. Хамиду надо бы согласиться с патроном, вспомнить все коммюнике, составленные в комнате мальчиков, которыми он – хотя бы только для себя – дистанцировался от истории отца. Но не получается, ни одна из формулировок, столько раз повторенных когда-то, не идет на ум, и он может только, подражая собеседнику, задавать желчные вопросы. К несчастью для него, хозяин бара в 50-е, еще подростком, носил опасные чемоданы, и теперь очень этим гордится. Он рассказывает о пачках банкнот в портфелях, которые доставлял из квартиры в квартиру, о полицейских кордонах, которые его ни разу не задержали, о том, как подвергал свою жизнь опасности ради нарождающейся страны. Вот что он делал во время войны. Два клиента у барной стойки устраивают ему овацию и ладонями изображают барабанный бой. Подальше, в глубине зала, польские строители жонглируют подставками под пиво, и до разговора им нет никакого дела.
– Твой отец продал родину, – говорит героический кабил стиснувшему зубы Хамиду. – Он предатель.
Жиль делает другу знак, что надо уходить. Франсуа уже на улице, курит сигарету, внимательно разглядывая один за другим фонари, как будто играет в «Найди семь отличий». Но Хамид не хочет покидать бар: злословить об его отце – только его право, и больше ничье. Чистенькие и упорядоченные воспоминания патрона выводят его из себя – в его-то памяти война осталась лишь мутным туманом. Легко защищаться, когда помнишь. Слишком легко.
– Ты, не предавший Алжир, – кричит он прямо в полускрытое шляпой гордое лицо, – скажи-ка мне, когда ты в последний раз там был, а? Говоришь, что алжирец, а сам уже двадцать лет здесь. Почему ты себе лжешь? Потому что вернешься туда умирать? И что тебе с того? Тебя съедят алжирские черви, а ты уже и рад.
– Да, я рад! – кричит патрон, багровея. – Потому что у меня, по крайней мере, есть родина!
Хамид насмешливо хлопает в ладоши:
– А живешь ты нигде. Ты не живешь здесь, потому что отворачиваешься от всего, что происходит, ты же алжирец, и до Франции тебе нет дела. Но ты ничего не делаешь и для Алжира, потому что слишком далеко. Твоя жизнь – всегда «завтра», всегда «там»!
Патрон что-то отвечает, но Хамид его не слушает. Он нарочито отворачивается и берет валяющуюся на стойке газету. Делая вид, что просматривает ее, он устало машет рукой бармену, как будто разговор его больше не интересует. Он знает, что надо расплатиться и покинуть кафе. Но, открыв спортивную страницу, он, не удержавшись, поднимает голову и машет газетой перед носом патрона.
– Следить за результатами футбольных матчей между двумя командами из кабильской дыры с твоей парижской стойки – это, по-твоему, называется быть алжирцем?
Его и Жиля выкидывают из бара патрон с двумя вышибалами – под залпы ударов и звон опрокинутых кружек. Когда их толкают к двери, они пытаются ответить тычками через плечо, наобум. Но их бесцеремонно вышвыривают на тротуар, где мальчики, падая, цепляются за стулья. Те приземляются с металлическим грохотом, и редкие прохожие на улице ускоряют шаг. Франсуа, подбежавший им помочь, получает удар плечом в грудь и падает на двух друзей, смешно и по-детски вскрикнув.
– Твою ж мать! – орет Жиль под неожиданной тяжестью.
Когда они, постанывая, поднимаются, патрон выплескивает на них из дверей содержимое большого таза для мытья посуды. Вода серая с красноватым отливом и жирная. Мягким всплеском их окатило с головы до ног.
Мокрые и вонючие, они бредут по улицам Парижа и не могут найти бар, где бы им согласились подать последний стакан, который им так нужен. Они кружат вокруг площади Республики, идут вдоль канала Сен-Мартен, спускаются к Шатле. В ночных парках на скамейках темные силуэты, слышен шепот и звон стекла, но они боятся зайти за ограду и присоединиться к ним. На улице Сен-Дени, улице красных фонарей, их впускают в одно заведение, но наштукатуренные лица женщин в неоновом свете им противны – маски людоедок, готовых попировать. Они разворачиваются и направляются к дому Стефана. Их плечи опущены, тела сложились, как слишком долго используемая карта. Хамид украдкой поглядывает на двух друзей и не может истолковать их молчание. Слышен только шорох их подошв, которые трутся о бетон и отдирают жевательную резинку. Гаснут окна, металлические шторы опускаются повсюду на пути. Прежде чем подняться в квартиру, они садятся на ступеньки станции метро выкурить по последней сигарете.
