Он уставился на угол стола.
– Тебе остается все остальное, заметь.
Серьезность демонстрации забавляет его, и он, улыбаясь, кивает: мол, продолжай.
– Итак, скажем, ты поссорился с отцом и, чтобы представить меня твоим родителям, должен преодолеть эту ссору. Это большое усилие, огромное, как три четверти журнального столика. Я же, со своей стороны, люблю моих родителей, у меня с ними прекрасные отношения – я ведь обошлась даже без трудного возраста, знаешь, какой я всегда была хорошей дочерью… И я боюсь, что, если представлю тебя им, у нас наконец будет случай поссориться, потому что мои родители не гении, не выдающиеся люди, они даже, я думаю, удручающе банальны. Но это мои родители… И все детство я считала, что они замечательные.
Кларисса произносит последнее слово странно сдавленным голосом. Хамид отрывается от созерцания столика. У нее в глазах слезы, тонкая жидкая пленка покрывает радужку, она пытается не обращать на нее внимания, лицо ее совершенно неподвижно. Он садится рядом.
– Ладно, – ласково шепчет он, – мы сделаем это вместе. Чем мы рискуем, в конце концов?
– Родители могут лишить нас наследства, – отвечает Кларисса, нарочито драматизируя.
Хамид падает спиной на слишком мягкий диван и широким жестом закидывает ноги на отведенную ему часть столика.
– Только не мои, – говорит он, просияв улыбкой. – Они уже и так все потеряли.
БАШ (1)
Не лучший, прямо скажем, момент для знакомства с «зоной», хотя благоприятных дней квартал, наверно, и не знал. Пон-Ферон встречает Клариссу и Хамида обшарпанными домами, погнутыми телевизионными антеннами, разбитой мостовой; у подъездов сидят старики, их рты полупусты или блестят золотыми зубами, в пластиковых пакетах у ног смесь лекарств и пищи. Хамиду кажется, что за год его отсутствия поселок обрушился под бременем лет. Его дома из тех строений, которые имеют вид только новенькими и стареют как гниют. Обстоятельства, добавившись к слабостям архитектуры, надломили стены: кризис похоронил Славное тридцатилетие и рушит этот квартал рабочих, которые работают все меньше и меньше. Инфляция и безработица идут параллельными кривыми, на экранах телевизоров, которых становится все больше, показывают их рост в ярких графиках. Скоро правительство запустит с экранов в каждую гостиную рекламные ролики и откроет охоту на расточителей, выдав список советов по экономии топлива: запускайте мотор на малых оборотах, избегайте резкого торможения, поддерживайте температуру в вашем жилище на уровне восемнадцати градусов. Скоро найдутся в квартале старики, которые предложат отключить центральное отопление и вернуться к индивидуальному кануну
[71], потому что не могут больше платить. Молодежь, выросшая здесь, между детской площадкой и лестничной клеткой, будет как на инопланетян смотреть на этих людей из прошлого, у которых в голове срабатывает какой-то фантастический трюк – им удается думать, будто они еще в родной деревне. Квартал залезает в долги, это тем легче, что кризис кажется эфемерным, и тем необходимее, что идеал дома – полной чаши, каким он был в горах, тоже пережил пятнадцать лет во Франции, а когда холодильник и шкафчики полны под завязку, редко кто сознает риск отрицательного числа внизу листа бумаги или на нематериальном банковском счете. Кларисса и Хамид, паркуя машину у подъезда дома, в котором живут Али и Йема, не догадываются о долгах, дружеских и семейных, банковских ссудах и потребительских кредитах, которые висят, невидимые, над головами жителей, что твои финансовые дамокловы мечи, – но оба видят, что пейзаж мрачен, а люди встревожены.
На лестничной клетке пахнет пивом и мясным супом, на перилах нацарапаны имена мальчишек, запечатлевших концом ключа свои крошечные удостоверения личности. Детали бросаются в глаза Хамиду. Он не знает, чего хотел бы: исхитриться замаскировать все их своим телом одну за другой – разбитые почтовые ящики, растрескавшиеся стекла на дверях, переполненные мешки в закуте для мусора, – или же, наоборот, надо выставить их напоказ, пусть бросятся прямо в лицо Клариссе, а он скажет: «Вот, я отсюда, как бы ты к этому ни относилась».
Кларисса чувствует, что он за ней наблюдает, и толком не замечает ничего вокруг, потому что, хоть она и заставляет себя смотреть вперед, но все ее внимание сосредоточено на том, чего ждет от нее Хамид, хотя она и не может этого понять. Они нервничают и даже без слов передают друг другу это раздражение, от него напрягается затылок, сводит плечи, судорожно сжимаются пальцы.
Когда Йема открывает дверь, Клариссу поражает ее маленький рост. В ней, наверно, не больше метра пятидесяти. Темные волосы с оранжевыми прядями после долгих лет окраски хной выбиваются из-под цветастой косынки, повязанной треугольником. Есть что-то азиатское в опушенных длинными ресницами черных сощуренных миндалевидных глазах. Она улыбается всем своим круглым лицом и, увидев на пороге молодую женщину в платье-трапеции, произносит, пожалуй, единственную формулу вежливости, которую выучила на французском:
– Здравствуй, здравствуй, как ты выросла.
Кларисса ошеломлена, а Йема между тем обнимает ее и крепко прижимает к себе. Кларисса сгибает колени, чтобы быть вровень с ней. Она глупо улыбается, объятие затягивается, и через плечо Йемы она видит темноглазую девушку, которая мерит ее взглядом из кухни. Судя по возрасту, это может быть только Далила. У нее красивые черты лица, жесткие и тонкие, похожие на старшего брата, и копна волос, которые она, должно быть, выпрямляет утюгом, но замаскировать их густоту все равно не может. Тяжелая черная стена ниспадает до поясницы.
Йема наконец отпускает Клариссу, но на протяжении всего визита снова и снова ищет с ней физического контакта. Под любым предлогом она касается ее, берет за руку, щупает, прижимает к себе, гладит, ласкает. В этих жестах материнская нежность, но еще и внимание барышника, проверяющего, здорово ли животное, думает Кларисса, которой вряд ли приятно, что по ее телу шарят руки этой маленькой женщины. Ей больше понравился короткий поцелуй – приветствие Далилы.
Кроме двух женщин в квартире никого нет, и Кларисса удивлена царящей в ней тишиной. Мелких отвели к соседке, чтобы ты не испугалась их орды, объясняет ей Далила, а Кадер и Клод на спортивных соревнованиях в соседнем городке.
– Только я не имею права никуда пойти, – вздыхает она, бросив на мать укоризненный взгляд.
– А бабá? – спрашивает Хамид, не обращая внимания на сестрины обиды.
– Он скоро… – тихо говорит Йема. – Должен был уже вернуться.
Молодой человек пожимает плечами и, провожая Клариссу в гостиную, шепчет ей, что отец наверняка задерживается нарочно – этим он тоже его наказывает. Они садятся за большой стол, уже накрытый, – тарелки в цветочек и бокалы с позолотой, царство блеска, являющее такой разительный контраст с унылой серостью за пределами квартиры.
– Не будем его ждать, – говорит Хамид.
Он заводит с матерью и сестрой разговор на арабском и расспрашивает их, изредка переводя Клариссе ответы. Каждый раз, когда Йема пытается обратиться к ней по-французски, она видит, как он морщится: мать немилосердно коверкает французские слова. Кларисса с трудом понимает маленькую женщину и вынуждена, смущаясь и краснея, просить ее повторить. Хамид часто перебивает их, но, даже когда он говорит, взгляды Йемы и Далилы устремлены на Клариссу, те словно ждут, что и она примет участие в их разговоре на арабском. Она кивает, улыбается, и на ее пылающем лице светлые, почти белые брови и синие глаза выделяются как песчаные косы и лужицы.
