Хамид умолкает, только когда Йема приносит кускус, полные рты теперь открываются только для еды. Кларисса ест с аппетитом, заливает кускус красным, обжигающим соусом, весело насаживает на вилку горошины. Видя, что ее тарелка пустеет, Йема подкладывает ей еще и еще, и Кларисса не смеет отказаться. Для нее вежливость требует, чтобы она все доела. Для Йемы же, наоборот, вежливость состоит в том, чтобы наполнять тарелку до тех пор, пока гость будет не в состоянии доесть. Ложки звенят непрестанно, и вскоре Кларисса чувствует себя волком из «Красной Шапочки» с бабушкой и внучкой в животе.
Когда возвращается Али, он делает вид, что удивлен присутствием сына, как будто забыл, какой сегодня день, как будто это не имеет для него большого значения, и его игра плохого актера так раздражает Хамида, что он начинает ерзать на стуле. Кларисса ошеломленно смотрит на человека-гору рядом с крошкой-женой. Она невольно спрашивает себя, как им удается ладить в постели (у них, между прочим, десять детей), и от этой простой мысли – даже лишенной образов – краснеет еще сильней.
Али наскоро ест на уголке стола, пока остальные пьют кофе. Он почти не говорит, но неловко улыбается Клариссе, встречая ее взгляд. Хамид рядом с ней все сильнее ерзает – он объяснит ей потом, что отец улыбался ей своей особой французской улыбкой, той, которую он ненавидит. Она ничего такого не замечает и отвечает на улыбки, сама улыбаясь еще шире, удивляясь, что этот отец, о котором Хамид всегда говорил как о жестком и властном патриархе, оказался сероволосым мужчиной, немного робким, смущенным собственным ростом. Доев свой обед, Али встает и просит его извинить, но это-де час сиесты.
– Мы все равно пойдем, – говорит Хамид.
– Как, разве ты не подождешь братьев? – спрашивает Йема, сделав большие глаза. – Они скоро вернутся с гонок.
Хамид качает головой:
– Нет, нет. Мы пойдем.
Кларисса, отяжелевшая до того, что ей бы теперь несколько часов подряд посидеть неподвижно, смотрит, как он поспешно поднимается. Она с трудом идет следом, стукаясь о мебель: теперь, когда стулья отодвинуты от стола, обнаружился подлинный размер комнаты, слишком маленькой для семейного обеда (она не может себе представить, что Хамид жил здесь еще с пятью или шестью детьми, это кажется ей физически невозможным). Снова объятия с Йемой, поцелуи в щечку с Далилой. Али не встает, но почтительно, как иностранной сановнице, пожимает ей руку. Когда они уже в дверях, он бросает со стула Хамиду, который на него не смотрит:
– Хорошо, что ты зашел.
Кларисса не понимает по-арабски, но по тому, как расслабилось все тело Хамида, чувствует, что он, возможно, приехал только ради этой фразы.
БАШ (2)
Встреча с родителями Клариссы состоялась в парижской пивной через месяц. Мадлен и Пьер оба какие-то серые, белые, синие, прямые и ужасно сожалеют, что опоздали. Хамиду они кажутся похожими, как брат с сестрой, и он спрашивает себя, годы ли брака наложили на них одинаковый налет, или их наряды, их жесты, их выражения уже были похожи, когда они познакомились. Войдя, они полусловом намекают, как удивлены, обнаружив его существование, и как сожалеют, что их так долго держали в неведении, но взглядами обрывают друг друга, и фразы угасают задолго до финальной точки. Чувствуется, что они договорились – возможно, в машине или сразу после звонка Клариссы – не донимать молодую пару упреками на этом обеде и попытаться, невзирая на «небывалую» ситуацию, предстать в наилучшем свете. Вот только уже за столиком ресторана им трудно придерживаться плана. Оба скрывают неловкость за безличным, но неумолчным разговором: уличные пробки, дороговизна жизни, магазины в Дижоне. Вопросы задают только самые общие, как будто боятся, что их дочь и ее друг примутся выкладывать непристойности, если их спросят о совместной жизни, и может быть, они правы, в той мере, в какой всякое упоминание их совместной жизни для них непристойно. Когда Кларисса пытается заговорить о Хамиде, мать отвечает с нервной улыбкой:
– Да, да, дорогая. Ты мне сказала это по телефону.
И она продолжает в прежнем духе, а Пьер подает ей реплики, или наоборот. Хамид и Кларисса вынуждены только кивать и чувствуют себя странно, как будто сели не за тот стол. За десертом Пьер и Мадлен строят гипотезы о здоровье президента Помпиду, чье отечное лицо их не на шутку тревожит. Кларисса и Хамид переглядываются над «плавающим островом»
[72], выбирая между истерическим смехом и отчаянием. За кофе они говорят о погоде и, кажется, готовы изложить метеосводку за все предыдущие месяцы, чтобы было чем продержаться до конца обеда. Кларисса кусает щеку изнутри, а Хамид смотрит на соседние столы.
Когда приносят счет, отец Клариссы настаивает, чтобы расплатиться – с почти жертвенной серьезностью, как будто хочет на себя одного взвалить все бремя этого обеда. Он удаляется к стойке, Кларисса идет в туалет, и Хамид остается один на один с Мадлен. Он улыбается ей, помешивая ложечкой в уже пустой чашке, но она отворачивается, глядя на улицу в большое окно, бормочет себе под нос: «Здесь очень оживленно» и принимается считать машины. Хамид от неловкости таращится на крупинки сахара, пропитанные бурой жидкостью. И от души удивлен тем, что, когда они провожают Пьера и Мадлен к машине, те приглашают их на следующие каникулы в Дижон.
Наима не была ни на одной из двух встреч, но может их себе представить, потому что ей кажется, что спустя годы в отношениях ее родителей с тестем и тещей, свекром и свекровью ничего не изменилось. Йема и Кларисса так и обнимаются, почти не разговаривая, ведь языковой барьер не позволяет им даже попробовать, а Хамид и Мадлен обмениваются издали вежливыми и ничего не значащими словами, будто только что познакомились.
Если обе встречи прошли по закону паритета, как и хотелось молодой паре, то последствия их оказались совершенно непропорциональными. Для Клариссы это означает иногда получать приглашение в Дижон и упоминать Хамида в телефонных разговорах с родителями, чаще всего в последний момент, перед тем как повесить трубку («Передай ему привет»). Но для Хамида эта встреча скрепила молчаливое примирение с семьей, и вот молодые принимают в Париже братьев и сестер, которых не было на обеде: всем хочется хоть один уик-энд провести в столице. Кларисса, единственная дочь в семье, смеется: их череда напоминает ей сцены из мультфильмов, где десятки персонажей один за другим выбираются из крошечного автомобиля. Кадер теперь учится на медбрата. Он сохранил веселую энергию, которую уже проявлял в нежном возрасте, и превращает для Клариссы детство, которого стыдится Хамид, в череду рассказов, способных насмешить до слез. Далила скучает в коммерческом училище, куда поступила, – оно слишком близко к Пон-Ферону, чтобы девушка могла покинуть родительскую квартиру. Весь уик-энд она показывает пальцем на дома, в которых хотела бы жить. Город интересует ее лишь постольку, поскольку она сможет позже в нем поселиться. Церковь с каменными кружевами задерживает ее внимание меньше, чем тесный балкончик, на котором похожая на нее девушка курит сигарету или развешивает белье. Клоду не повезло: на улице де Тюрбиго его остановил полицейский, убежденный, что он не имеет права носить такое имя, что это наверняка ложь или дурная шутка. Его отвели в участок, откуда его вызволил Хамид, и Париж остался в его памяти расистским городом, где ноги его больше не будет. Карима не приехала: в последний момент она предпочла пойти на день рождения к подруге-марокканке, уточнила Йема по телефону со смесью удивления и укоризны, и Хамид не знал, вызвано ли это отменой поездки или национальностью подруги. Постоянно откладывавшийся и так и не состоявшийся визит Каримы превратился в семейную шутку, которую Наима часто слышала в детстве: «отправить Кариму в Париж» стало для ее дядей и тетей синонимом «достать луну с неба». Мохамед и Фатиха приехали вместе, и Хамид, нервничая, ждет их у дверей вагона, номер которого просил несколько раз повторить, переживая, что не найдет их или они сойдут не на той станции; он ломает голову, что делать, если мелкие не выйдут из поезда, который медленно замирает, но нет, вот они, держась за руки, спрыгивают со ступеньки под умильным взглядом какой-то пассажирки, которая говорит их старшему брату, как будто речь идет о домашних питомцах: «Они такие милые. Я бы взяла их к себе». Им семь и шесть лет; это превращает Хамида и Клариссу в родителей. Она с удивлением смотрит, как он утешает плачущих малышей, моет их, одевает. Он брат и отец своим братьям, думает она, отмечая, что в этой формулировке есть какая-то античная странность.
