В Пон-Фероне на руках у Йемы остался только маленький Салим, последыш, десятый ребенок. Она тихонько ласкает его и, улыбаясь, думает, что скоро возьмет на руки сына Хамида и Клариссы и что цепь детей, которых она прикладывала к своей груди, никогда не прервется.
• • •
В переполненное кафе, куда Хамид зашел выпить с коллегами по работе, входит молодая женщина с длинными темными волосами, пробирается среди посетителей уверенным шагом, заслонив руками лицо, как боксер в стойке. Она идет вслепую, посмеиваясь над собственной крутостью, а он застыл и стоит неподвижно, никаких мыслей в голове, завороженный этим телом без лица, которое движется прямо к нему, наталкивается на него, опускает наконец щит рук и вздрагивает. Они смотрят друг на друга. Ни он, ни она не смеют произнести имя, за которым может тотчас последовать отпор: «Вы, наверно, обознались». Так они стоят в сомнении и надежде, и наконец Хамид выдавливает из себя:
– Анни?
Она издает звук, похожий на рычание, лицо расплывается в улыбке:
– Хамид!
Девушка бросается ему на шею, не обращая внимания, что толкает клиентов и те вяло протестуют. Ошалев от неожиданности, они отстраняются, чтобы снова посмотреть друг на друга, повторяют имена, чтобы услышать, чтобы ответить, хватают друг друга за плечи, чтобы убедиться, что они здесь, что они реальны, и оценить, как оба выросли. Через несколько минут, когда они локтями и плечами пытаются расчистить местечко у стойки, Анни тихо говорит:
– Поверить не могу, что мы узнали друг друга…
Хамид молча улыбается: он ее, собственно говоря, и не узнал. Он увидел перед собой не девочку, с которой когда-то играл, а ее тетю Мишель, хотя думал, что совсем забыл ее за пятнадцать лет. Анни похожа на воспоминание, которого, как ему казалось, у него не было, а вот же – было, и он в восторге от этого открытия.
Она говорит ему, что он совсем не изменился, и тут же раздражается на себя: ведь так все говорят. Конечно же, изменился. Они расстались, когда он был маленьким мальчиком, лет восьми, может, девяти, она точно не помнит.
– Но я думала, что взрослым ты станешь именно таким. Вот что я хотела сказать: ты похож на того, кем обещал стать.
Она взволнована, дрожит, повышает голос и много смеется, запрокинув голову, как смеялась когда-то Мишель за прилавком магазина в Палестро.
– Это знак, что я тебя встретила сегодня, – говорит Анни. – То есть… знак, сама не знаю, я вообще-то никогда в них не… Но совпадение, невероятное совпадение!
Она опять громко смеется – он не понимает – чему? – лихорадочно вытаскивает из сумочки пачку сигарет, зажимает губами две, прикуривает обе сразу и протягивает одну ему. Этот жест он видел только в кино и уверен, что она подражает, быть может, сама того не сознавая, какому-то американскому актеру времен их отрочества. Быстро затягиваясь, Анни делится с ним: она после долгих колебаний решилась в следующем месяце ехать на родину с другими членами своей группы (какой – она не уточняет), чтобы помочь строить социалистический Алжир.
– Я думала, что время пройдет, и я перестану скучать. Но нет, каждый день все эти годы я продолжала думать о родине. Ничего не поделаешь. Здесь никогда не понимали черноногих. «Пусть адаптируются, где хотят». Ничего себе прием. Единственное, что пугало их больше, чем мы, – это вы, буньюли. Страна придурков.
Хамид морщится:
– Ты предпочитаешь Бумедьена?
– А ты предпочитаешь Помпиду? Как, ты у нас правый?
– Тебе нравятся военные перевороты? Ты фашистка?
– А по морде не хочешь?
Они улыбаются друг другу, оба счастливы снова стать вместе маленькими чудовищами, которые рушили башни консервов и дрались в развалинах. Им никак не удается привлечь внимание бармена, и тогда Анни перегибается через стойку, привстав на цыпочки, и сама подставляет стаканы под разливочный кран. Он, как наяву, видит ее в лавке отца, когда она карабкалась на полки и брала что хотела, безраздельно царя над банками и бутылками.
– А Клод, как он смотрит на твой план уехать?
– Клод умер, – жестко говорит Анни. – Рак.
Все ее внимание как будто сосредотачивается на том, чтобы держать стакан прямо. Однако он вздрагивает, и немного пива проливается на стойку.
– Странно, – продолжает Анни, уставившись на лужицу золотистого пива, – но я уже с этим смирилась. Никуда не денешься, скажешь ты. Зато… я никак не могу привыкнуть к мысли, что он похоронен так далеко от моей матери, мне это невыносимо. По разные стороны Средиземного моря… Он, думаю, так себе и не простил, что оставил ее там, под квадратиком белого мрамора. Он всегда об этом думал. Искал друзей, надежных людей, оставшихся там, чтобы всегда иметь возможность попросить их сходить на могилу, положить цветы, убедиться, что ее не снесли. И эти тревоги он передал мне. Мне плевать, что я не увижу больше родного дома. Но что не увижу ее могилу – нет, с этим я не могу смириться. Это глупо. Ты когда-нибудь играл в игру «Что бы ты взял с собой на необитаемый остров?».
– Разумеется.
– Насколько я знаю, никто никогда не отвечал: «Моих покойников». А ведь, с тех пор как мы вернулись сюда, нам больше всего не хватает их.
Хамид кивает, но не говорит ей, что никогда не думал о могилах в горах, даже о могилке маленького братца, которого не успел узнать, – иногда ему кажется, что он его выдумал или путает с Далилой или Кадером. Он не хочет исключать себя из этого «мы», произнесенного Анни, лучше уж солгать умолчанием.
Снова движение в теплой массе посетителей. Спины с разных сторон сжимают их, заставляя склониться над стойкой. Из стакана Анни выплескивается немного пены и пузырьков. Извинения летят со всех сторон, никому не адресованные. Молодая женщина отмахивается от вызванных ею покойников, которые витают вокруг них. Рисуя круги на пролитом пиве, она рассказывает Хамиду о своих планах, о друзьях, с которыми уезжает, о людях, которые примут их там, о полях, которые они станут вместе возделывать. Она восторгается Аграрной революцией, которая пришла к нему в тонком коричневом конверте и стоила той последней затрещины. Она старательно выговаривает «Лахдария» каждый раз, когда название Палестро, переименованного после их отъезда, просится на язык.
– А ты не хочешь поехать? – вдруг спрашивает она, уже в восторге от своей идеи.
Он, улыбаясь, качает головой:
– Не думаю, что я там нужен.
– Откуда тебе знать?
– Страна, которая тебя прогнала, больше не твоя страна.
– Они нас не прогоняли, Хамид. Мы сами уехали. Наши родители уехали, потому что им было страшно. Мы оказались в Пикардии… Если безопасность похожа на Пикардию, я, наверно, предпочла бы страх.
Он смеется и говорит:
– У меня это был Орн.
Она морщится и заявляет с наигранным акцентом черноногих:
