– Я хочу вернуться к своим корням.
– Мои здесь, – отвечает Хамид. – Я взял их с собой. Чушь это все про корни. Ты когда-нибудь видела, чтобы дерево росло за тысячи километров от своих корней? Я вырос здесь, и мои корни здесь.
– Но ты помнишь, как там было красиво?
Она широко раскрывает глаза, словно хочет впустить все пейзажи, которые помнит, или впустить его, Хамида, чтобы он вошел в страну ее воспоминаний через два иллюминатора-глаза. И он ненадолго замечтался… Перед ним встают горы, долина, высокие травы в брызгах маков, темные деревья с кривыми стволами; он видит большой белый дом с плоской крышей, поля, полные молодых людей, которые работают вместе, а потом делят хлеб в тени раскидистого фигового дерева, под стрекот цикад, видит Анни в летнем платье, она бежит под оливами, оборачивается к нему, улыбаясь, зовет его по имени, нота взмывает на несколько секунд, растет, становится пронзительной, невыносимой, это уже множество криков, мужчины, женщины надрывают горло, и горят оливы, черные штрихи на фоне неба, запах горелой шины, горелой плоти, человек-огонь спотыкается, человек-железо падает наземь под улюлюканье, мы вернемся за тобой, за твоим отцом, мы вернемся.
– Я не могу, – говорит он. – И потом… я даже не помню языка.
Через несколько минут к Анни присоединяется группа друзей, и Хамид быстро уходит. Он покидает бар с чувством, что совершенно пьян, пьян от стакана пива и годов воспоминаний, взрывающихся в его мозгу.
В следующие месяцы он будет получать от Анни открытки, сначала из Алжира, потом из Митиджи
[73], первые восторженные, следующие все сдержаннее.
На одну из них он ответит, сообщив Анни, что станет отцом. Кларисса беременна.
На эхографии они узнают, что будет девочка, и, покидая больницу, Кларисса не смеет признаться, что разочарована: ей хотелось, чтобы ее ребенок был копией Хамида в миниатюре. Девочка интересует ее меньше, она слишком хорошо знает себя и представляет себе малышку как вторую Клариссу, которая повторит ее развитие. Хамид же ликует. До сих пор он не хотел этого признавать, но теперь знает: было бы слишком сложно растить мальчика, передавать независимые ценности системы, как передавали ему, не думать о роли старшего сына, которую ему вдолбили с младенчества, не делать все с оглядкой на свое детство, зная, что получится по большей части наоборот. Девочка – другое дело. В его семье, в горных деревнях отцы ими не занимаются. Так что все на его усмотрение.
Узнав новость по телефону, Йема поздравляет Клариссу и желает, чтобы следующим был мальчик. Ее желание никогда не исполнится: Кларисса будет рожать только девочек, четырех дочерей – насмешка природы над патриархальными традициями.
Вскоре Кларисса, Хамид и маленькая Мирием уедут из Парижа и поселятся в деревне. Там родятся Полина, Наима и Аглая. Такая разноголосица четырех имен – это еще что по сравнению с тем, как причудливо распорядилась природа их генами; это не перестает удивлять родителей, ибо у Мирием и Полины волосы пепельные и курчавые, у Наимы черные глаза и черная шевелюра, Аглая унаследовала африканские кудри отца и умелые руки матери, нос у Мирием ничей, Полине следовало бы родиться мальчиком, Аглая болтушка, а Наима лунатик, все они еще в детстве попросили Йему научить их родному языку, но забавно коверкают арабский с единственной целью насмешить, Полина будет утверждать сестрам, что ее удочерили – из-за родинки, которая у нее одной красуется в уголке рта, – и придумает себе русскую семью, а Наима с годами станет точным портретом матери, только написанным не теми красками. Хамид и Кларисса будут смотреть, как они растут, такие разные, и подбадривать их веселые и робкие шаги. И поскольку с этого дня они станут родителями, то есть фигурами незыблемыми, всецело поглощенными постоянным вниманием, какого требуют дети, – то Наима и помыслить не может, что у них есть еще история, которую можно рассказать. Когда их дочери делали первые шаги по зеленому ковру лужайки – сами они застыли в лоне этого дома, стали своими портретами, стоп-кадрами, неизменными образами.
Часть третья
Праздничный Париж
После долгих разъездов с удачей
Возвратился премудрый Улисс
Там восторг его встретил собачий
Пряха справилась с мудрой задачей
И они наконец обнялись
[74].
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР. «Песня несчастно влюбленного»
Условия еще не созданы для визитов харки, вот что я должен сказать. Это в точности то же самое, что просить француза из Сопротивления пожать руку коллаборационисту.
АБДЕЛЬ АЗИЗ БУТЕФЛИКА, Президент Алжира, 14 июня 2000 г.
• • •
Издали, если отступить, не натолкнувшись на витрину галереи или белую стену в глубине – что невозможно в такой вечер, как сегодня, вечер вернисажа, – видна только зыбкая масса черных платьев и твидовых пиджаков, антрацитовых джинсов над ботиночками на каблуках, рубашек в крупную клетку, фужеров с шампанским, полных и полупустых, со следами губной помады и без, очков в широкой оправе, тщательно подстриженных бород и белых или голубоватых экранов смартфонов. Можно разглядеть, что движение определяют две спирали, аккуратно вставленные друг в друга, одна концентрическая, другая центростремительная, – две медленно двигающиеся линии: толпа, рассматривающая картины, – и толпа, осаждающая буфет.
Еще попятившись и оставив гостей вернисажа за широкой витриной галереи, можно охватить взглядом тихую улицу 6-го округа, бутики одежды, в которых продавщицы одна за другой гасят свет, кондитерскую с уже опущенными миндально-зелеными шторами из плотного полотна, и в полумраке даже разглядеть Наиму – она, прислонившись к машине и не сводя глаз с публики в галерее, докуривает сигарету.
Здесь она работает уже почти три года. По окончании учебы сначала провела пару лет в редакции литературного журнала, где растяжимый график работы, сперва повызывав всплески адреналина, под конец вымотал ее так, как никогда прежде. И вот она уволилась и очень стыдилась своей слабости, но Соль подбадривала ее, повторяя, что Трудовой кодекс существует не зря. Несколько месяцев она сидела без работы, то в тревоге, то в апатии, а потом приземлилась здесь. Наима и не представляла, что когда-нибудь будет работать в этой галерее, которую хорошо знала. Она видела здесь много выставок, и они привели ее в восторг, особенно фотографии: голые, связанные японки Араки
[75], выставляющие напоказ цветы своей вульвы и своих кимоно, величавость их надменных лиц, автопортреты Рафаэля Нила на фоне затерянных земель Исландии и работы голландца Пьерса Янссена на тему усталости – круги под глазами сняты так близко, что на фото напоминают лунные кратеры… Наима могла бы назвать добрый десяток выставок, когда пришла на собеседование с Кристофом; она так и рассыпалась в комплиментах, полных подлинного, но – она сама это сознавала – чрезмерного пыла, приводила в пример снимки с восторженной точностью, вдруг вспоминала другую серию и, мысленно приказывая себе замолчать, немедленно прекратить монолог, описывала и их тоже и повторяла, что это ее мечта работать здесь – правда, это ее мечта. Кристоф, сидя напротив, только улыбался: он уже решил, что возьмет ее. Ему понравились:
