– ее аура, скажет он своим служащим, клиентам, жене;
– ее улыбка и ее грудь, скажет он друзьям.
Вот уже два года они спят вместе. Она и не помнит толком, как это началось.
Между двадцатью и двадцатью пятью годами, после первых романов, похожих на все те, что обещал ей глянец – которые она, возможно, бессознательно сама лепила похожими на них, – Наима решила, что предпочитает спать с незнакомцами. Это не значит, что со случайными. Эти мужчины всегда ей нравятся. Просто они нравятся ей с первого взгляда, и нет нужды оправдывать простую тягу взаимным и часто лживым пересказом своегоCV
[76].
Иногда, подшучивая над своей семейной историей, она говорит:
– Моя бабушка вышла замуж в четырнадцать лет. Моя мать встретила отца, когда ей было восемнадцать. Должна же хоть одна женщина в этой семье жить по закону больших чисел.
В двадцать пять лет, однако, она решилась притормозить. Не то чтобы желание пошло на спад или ее вдруг настигла в какой-то форме мораль предков, но ей вдруг показалось, что ее поведение было до того заштамповано американскими сериалами – и в частности «Сексом в большом городе», – что стало нормой. Нет больше удивления в глазах мужчин, которым она после нескольких бокалов предлагает пойти к ней, и нет даже уверенности, что им этого на самом деле хочется: они идут, потому что теперь так принято, и, наверно, думают, что она приглашает их по той же причине. Ее желание опошлено или, может быть, замарано этой новой обязаловкой, распространившейся повсюду. Как будто кто-то требует от женщин (рассматриваемых как целое), чтобы они доказали, что равны мужчинам (тоже в целом), подражая сексуальному поведению последних, то есть устанавливая отношения хищник – жертва уже даже не в охоте, а в масштабной облаве. Она больше не свободна выбирать, наоборот, должна влиться в ряды тех, кто не выбирает, а хватает все, что подвернется. Наиме также неловко от осознания того факта, что, возведя женщин в ранг потребительниц секса, современное общество сделало их просто-напросто потребительницами. В барах и ресторанах, где они больше не гостьи, которым подают меню без цен, наверно, поняли это первыми: женщины платят по счету. За ними последовали продавцы секс-игрушек, косметички, предлагающие поминутную оплату (обнови твой бразильский купальник в обед, не теряй времени!), и фармацевтические лаборатории, продающие по бешеным ценам курсы лечения, призванные отсрочить менопаузу или, по крайней мере, ее побочки, чтобы «женщины» могли потреблять несколько лишних лет и секс, и его продукцию. И теперь, когда каждая афиша на парижских улицах, каждая статья в журнале призывает ее быть сексуальной хищницей и тратить на это соответствующие суммы, Наима почти потеряла вкус к приключениям на один вечер.
Последние два года она спит в основном с Кристофом. Иногда она встречается с другими мужчинами, но, как ни странно, именно связь с ним стала главной. Ему сорок лет, женат, двое детей. Наима не понимает, почему это продолжается так долго. Однажды, когда она поделилась с Элизой (Кристофа-то она по-прежнему убеждает, что никто в галерее ничего не знает), та ответила – не очень оригинально, но она была в тот день немного рассеянна, – что такие типы все одинаковы: обещают уйти от жены, но уходить и не думают. Тогда до Наимы дошло, что Кристоф никогда ей этого и не обещал. Никогда не делал вид, что их связь может перерасти во что-то большее. Она сказала себе, что прекратит это. Но не прекратила. Она не знает, влюблена ли в него или ею движет только желание, чтобы он в конце концов влюбился в нее, эго ли борется, решив взять этого мужчину измором, или бьется сердце. Может быть, и то и другое.
Наима знает, что ведет себя в этом плане как многие другие: не желает не иметь права хоть на что-нибудь. За свою жизнь она толкала много дверей только для того, чтобы убедиться, что они открыты, это были и двери учреждений, и двери спален. Она боялась, что школы, галереи, музеи, фонды ей откажут, и точно так же боялась, что мужчины – выходцы из более высокой культурной среды не увидят в ней женщины. И так же, как принцип квоты ей претит, потому что обесценивает ее работу, она не считает себя принятой в их круг, когда думает, что для этих мужчин является лишь экзотикой. Так она и живет, с тоской и тревогой. Спит с мужчинами в ожидании знака, что они ее презирают, а найдя такой знак, презирает их в ответ. Именно презрение сгубило ее последние романы.
Йема сказала ей однажды:
– Я никогда не увижу тебя замужней женщиной, если так будет продолжаться. Найди хорошего человека. Это самое главное. Такого, чтобы не позволял тебе убиваться домашним хозяйством.
– Мне нужен такой, который бы меня понимал, Йема, – рассмеялась Наима, сжимая в руках стакан с горячим чаем.
– Это все равно что искать корни тумана…
Когда одна из ее кузин сообщила ей, что выходит замуж за алжирца из Драа-эль-Мизана, Наима поняла, что у нее никогда не было отношений – сексуальных или иных – с магрибинцем. Хуже того: ни один ее никогда не привлекал. Она задумалась, не развился ли в ней своеобразный расизм, свойственный потомкам иммигрантов: она не может представить себе связь с уроженцем тех же мест, что и ее семья. Это противоречило бы логике интеграции, которая еще и, только более скрытно, является логикой восхождения по социальной лестнице и требует заводить потомство с представителями доминирующего большинства как доказательство своего успеха. Этим сомнением она никогда ни с кем не делилась. И если кто-нибудь когда-нибудь предположит, что она может быть расисткой, она с гневом ответит – ввернув пару арабских слов, – что это невозможно, только не она, нет, с ее-то двойной культурой.
Двойная культура, как же. В десять лет она пекла с бабушкой печенье макруд. И она умеет говорить: спасибо, я тебя люблю, ты красивая, как дела – и практически обязательный ответ: спасибо, слава Аллаху, хорошо, – уйди, не понимаю, ешь, пей, ты воняешь, книга, собака, дверь. На этом все, хоть она и не хочет этого признать.
– Иногда ты такая же дура, как мои ученики, – сказал ей Ромен. – Я целыми днями только это и слышу: «М’сье, я не могу быть расисткой, я черная!», «Я не могу быть расистом, я араб!» При этом они издеваются над азиатами, христианами, цыганами… Но убеждены, что вакцинированы против расизма своим цветом кожи, и вообще, этой болезнью болеют только другие.
– Пошел ты на хрен, руми, – ответила ему Наима с широкой улыбкой.
Как обычно, они поссорились, а закончили вечер заверениями во взаимной любви. С первых лет в Париже Наима создала вокруг себя новую семью, которой всегда была верна, а Ромен и Соль – ее незыблемые столпы. В этом, думает Кларисса, хоть и никогда об этом не говорит, дочь до ужаса похожа на своего отца: она унаследовала его потребность все создавать заново, чтобы чувствовать, что живет полной жизнью. И Кларисса вздыхает, потому что выбор Хамида сделал ее центром всего, а выбор Наимы так же неотвратимо удалил мать из центра ее жизни.
