– Все-таки мусульмане толком не осудили теракты, – замечает Элиза. – Можно понять, что остальное население думает, будто они солидарны.
У Элизы особый дар выглядеть такой хрупкой, что никто никогда на нее не сердится, какие бы гадости она ни говорила. Она из тех миниатюрных созданий с огромными глазами, у которых все, даже глупость, приобретает обезоруживающий детский шарм.
– А что, по-твоему, они должны делать? – спрашивает Наима, удивляясь, что не кричит. – Выходить с табличкой «Not in my name»
[82]? Я, по-твоему, должна позвонить бабушке и передать ее тебе, чтобы она принесла свои извинения?
Элиза поднимает бровь и мягко отвечает:
– Я ляпнула чушь. Проехали.
Остаток дня они вяло обсуждают просмотренные статьи, старательно избегая тех, что касаются терактов. Наиму взволновало, что Элиза считает мусульман невидимым сообществом, которое может высказываться единым голосом, но еще больше взволновало то, как быстро она сама встала на их защиту, словно – если предположить, что это сообщество и впрямь существует, – она неизбежно входит в него или, по крайней мере, как-то с ним связана. Впрочем, тут дело отнюдь не только в Элизе – телевидение, радио, газеты и социальные сети так и пестрят словами «французские мусульмане» – этого выражения Наима прежде никогда не слышала. А в ходе споров об исламе, которые вспыхивают в разговорах внезапно, как лесной пожар, зачастую один из участников поворачивается к ней в поисках поддержки, ее мнения или пояснения. Твердо объясняя, что это не ее вера (потомок иммигрантов тоже имеет право на атеизм, спасибо), она невольно упоминает бабушку и тех дядей и тетей, кто еще исповедует ислам, правда, в разной степени (и тогда ей вспоминаются слова Мохамеда: «Ваши дочери ведут себя как шлюхи, они забыли, откуда родом»). Она говорит, что не в том положении, чтобы высказывать мнение изнутри, и в то же время высказывает это мнение, да иногда еще как горячо. Она чувствует себя потерянной, этак недалеко и до раздвоения личности. Никогда она столько не думала о своем собственном отношении к религии. Ей вспоминается любопытство, которое она испытывала ребенком, когда видела, как молится Йема. Бабушка всегда делала это очень незаметно: удалялась, не говоря ни слова, и возвращалась через несколько минут. Наима обнаружила, что она делает, только случайно открыв дверь ее комнаты. Глухая тишина, царившая там, поразила ее. Йема стояла на коленях, уткнувшись лицом в пол, на маленьком молитвенном коврике. Она была всего лишь по ту сторону кровати, но Наиме показалось, что бабушка очень далеко.
– Что Йема делает? – спросила она Клариссу.
– Она молится, милая.
Наима не поняла, отчасти потому, что не услышала запятой и для нее мать произнесла что-то вроде «молицамилая» – незнакомое ей слово. Когда бабушка вернулась, она пристала к ней:
– Что ты делала, скажи?
Йема ответила по-арабски, и Далила перевела:
– Она была со своим Богом.
В детстве Наиме нравилась скромность отношений Йемы с Аллахом. Это было куда лучше, чем мессы, на которые водили ее иногда дедушка и бабушка со стороны матери и где она должна была говорить с Богом публично, в холодной церкви и очень долго. То, что делала Йема, было похоже на то, как Наима играла со своими куклами, думалось ей, это было путешествие в воображаемые миры, которое могло совершиться только в тишине комнаты. Она помнит, что после этого тоже пыталась молиться. Но ничего не происходило, и она перестала.
В конце 2015 года Наима составляет список новых страхов:
– страх, что на Йему нападут на улице, потому что она носит покрывало (на самом деле риска почти нет: она выходит все реже и не отходит далеко от дома);
– страх умереть, сидя за стаканчиком на террасе;
– страх, что все годы, пока она не видела своего дядю Мохамеда, он на самом деле учился в Сирии или Пакистане;
– страх поддаться смешению кровей, включив этот последний страх в свой список;
– страх, что число двадцать восемь – столько процентов французов утверждают, что понимают репрессии против мусульман после терактов, – будет еще расти;
– страх, что разразится гражданская война между «ними» и «нами», а Наима не сможет выбрать, с кем ей быть.
• • •
Наима готовит себе третью чашку кофе в надежде, что горячий напиток наконец разожмет тиски холода, пробравшего ее до костей, пока она шла от станции метро. За окном кружат снежные хлопья. Конференц-зал, совершенно белый, освещен мягким светом, как будто уже занесен снегом. Наима вздрагивает и садится поближе к батарее. За большим столом Элиза и Камель слегка флиртуют, рассказывая друг другу идеализированную версию своих рождественских каникул, пересыпанную фразами типа «Жаль, что тебя там не было».
Как всегда в начале года, Кристоф собирает свою команду, чтобы «подвести итоги» и «поговорить о дальнейшем» – упражнение, которое теоретически должно подталкивать к принятию благих решений, но на глазах Наимы раз-другой привело к сведению счетов. Но обычно именно подведение итогов ей больше всего нравится, потому что позволяет повторить прошедший год, перезаписать его с умолчаниями и преувеличениями (в этих двух процессах ей нет равных). Заново проигрываются лучшие моменты, провалы превращаются в приключения, выкраивается – попутно – костюм одному-двум особенно тягостным артистам. В этом году все немного иначе:
– Никто не пойдет в галерею сразу после теракта, это надо признать. Людям плевать на искусство.
Людям плевать на многое. Зато после 7 января, как и после 13 ноября, был отмечен взлет продаж раскрасок для взрослых. Итог неутешительный, и Кристоф сосредоточился на будущем.
– К следующему началу литературного года, в сентябре, – объявляет он, – думаю, нам надо сделать что-нибудь об Алжире. Считаю, так будет правильно. В последнее время СМИ рисуют плачевную картину арабского мира. Будь то уничтожение памятников Пальмиры, стрельба в музее Бардо
[83] или здешние теракты… В конце концов и сам начинаешь верить, что все арабы ненавидят искусство, культуру, музыку, журналистику и все прочее. Вот я и подумал, что сейчас самое время пойти наперекор страхам и продвигать мощные художественные произведения оттуда. Нас, может быть, назовут левыми исламистами или мягкотелыми, но это позволит мне осуществить мою мечту: первую ретроспективу Лаллы.
Команда за столом проявляет сдержанный энтузиазм. Лалла – кабильский художник, несколько его работ Кристоф выставлял десять лет назад на коллективной выставке под названием «Борьба льдов». Это были картины маслом большого формата, на которых терялись на охряном фоне здания цвета песка, похожие то ли на дворцы, то ли на надгробные камни. Наима посмотрела каталог, когда пришла в галерею, и они ее не впечатлили. Она сочла, что самой интересной частью каталога была биография художника. Лалла – не настоящее имя, это псевдоним, который он взял в 1960-х годах, сразу после провозглашения независимости Алжира, в честь Лаллы Фатмы Н’Сумер, «Жанны д’Арк из Джурджура»
[84]. Псевдоним с годами сократился и теперь означает просто Мадам, странное имя для человека, который на фотографии в углу страницы запечатлен стариком с тяжелыми, пожелтевшими от табака усами. Родившийся в 1940 году Лалла был, кстати, учеником и другом художника Иссиахема
[85] и через него познакомился с писателем Катебом Ясином
[86]. Вот оно – сердце страсти Кристофа: искусство вне рамок, революционная эстетика. В «Черные годы» художнику угрожали и Исламский фронт спасения
[87], и правительство, так что он, скрепя сердце, перебрался во Францию и сегодня умирает, источенный болезнью века, в домишке в Марн-ла-Валле. Лалла написал очень мало больших картин и, сказать по правде, они не исключительны, признает Кристоф перед своей командой. Зато мало кто знает, что он создал невероятное количество крошечных рисунков тушью, которые всю жизнь использовал как средства платежа, визитные карточки, подставки под стакан – и сегодня они рассеяны повсюду по обе стороны Средиземного моря. Кристоф навестил его в прошлом месяце и видел три десятка таких. Лалла сохранил привычку, закончив рисунки, использовать их в повседневной жизни, поэтому находились такие, что были перечеркнуты списками покупок, а другие, нарисованные на лоскутах цветных тканей, служили ему пыльными тряпками. Большинство оказалось в очень плохом состоянии, и их нельзя выставлять в галерее. Кристоф хочет раздобыть другие, собрать как можно больше. Он уже видит будущую выставку:
