Цифры, выложенные харки, присовокупляются к перечню бесчинств французской армии – ей их одинаково пересказывают книги по общей истории. Она понимает, что есть авторы, которым хотелось бы аннулировать эти цифры, но ведь из этого ничего не выйдет: при любом масштабе репрессий бойня – она и есть бойня; закон «око за око, зуб за зуб», как его ни толкуй, может лишь множить кривых и беззубых, и никогда оставшийся целым глаз первой жертвы не составит пару с глазом второй. Количество жертв по мере прочитанных страниц так стремительно растет, что Наима вязнет в арифметике, в подсчетах, глотает десятки, давится сотнями, тысячи застревают в горле и не проходят внутрь, а числа все больше, все выше от главы к главе, и она уже не может ни мыслить цифрами, ни пытаться увидеть за ними людей; она только читает их, а потом и просто на них смотрит – они больше ни о чем ей не говорят.
• • •
В галерею наконец-то пришло официальное приглашение из Тизи-Узу. Наима, однако, до сих пор не запросила визу. Она зарылась в книги, их все больше – громоздятся кипами по всей квартире, как пирамидки, обозначающие продвижение ее поисков. Раздраженный Кристоф несколько раз делал ей замечания, мол, пора предпринимать необходимые шаги для ее поездки, и она бормотала, не обращая на него внимания, что все сделает, конечно, может быть, завтра, в понедельник, скоро. С тех пор как она с ним больше не спит, он говорит с ней холодно, ей хотелось бы игнорировать это, но лестно, что он огорчен прекращением их сексуальных отношений. (Будь она честна с собой – признала бы, что тоже огорчена. Она нервно улыбается всякий раз, когда он обращается к ней. Он выше ее, и ей приходится задирать голову, слегка, чтобы поймать его взгляд. С тех пор как они больше не спят вместе, в этом движении, кажется ей, есть опасный риск стать машинальным.) Завтра, в понедельник, скоро, повторяет Наима: откладывая получение визы, она держит и Кристофа с его желанием на расстоянии. Возвращаясь к шатким колонкам книг, ожидающих ее в гостиной, она все-таки говорит себе, что он прав: невозможно – как бы ей этого ни хотелось – ждать, пока она проглотит всю современную историю Алжира, чтобы туда отправиться.
Она снова открывает свой ноутбук – медленными, боязливыми движениями, как будто комментарии, прочитанные до этого, могут броситься ей в лицо.
«Давай! Я тебе жду, чтобы зарезат».
Вздыхая, она трясет головой и старается об этом не думать. Надо сосредоточиться на практическом вопросе: если харки и их потомкам так трудно вернуться на родину, возможно ли – но Гугл никогда не даст прямого ответа на этот вопрос, хотя только он и имеет значение, – что Наима не сможет поехать в Алжир из-за прошлого своего деда?
Без особого удивления она читает, что многим бывшим харки недавно отказали в праве въезда в страну. Один человек был арестован на границе из-за деятельности его брата, что тревожит ее еще сильнее, ведь надо понимать, что ответственность, вина и кара распространяются на всех членов семьи без различия. На ум приходит двоюродный дед, о котором упоминала Далила, тот, что умер в конце войны, тот, кому ФНО предъявил счет за что-то – но никто по эту сторону моря, кажется, не помнит за что. «Может быть, это не бабá, может быть, это его брат». Утверждение, что пятидесятилетней давности действия ее деда или двоюродного деда рикошетом ударят по ней сегодня, кажется Наиме абсурдным – но она начинает понимать, до какой степени долговечен гнев, она ни в чем не уверена и упрямо ищет упоминания о детях и внуках, чтобы понять, на сколько поколений может распространиться клеймо.
В 1975-м, читает она наконец, Алжир не дал сыну харки выехать из страны. О таком она и помыслить не могла: въехать, но не иметь возможности выехать. Именно это, однако, произошло с Борзани Крадауи семи лет от роду, приехавшим в тот год на каникулы в Оран с матерью. Алжирские власти заявили, что у мальчика нет «разрешения от отца на поездку за границу, которого требует закон». По другим версиям, его матери, которую задерживать не стали, просто шепнули: «Скажешь своему мужу-харки, чтобы он сам за ним приехал». Было несколько похожих случаев в 70-е годы, но имя Крадауи чаще всего встречается в статьях, которые раскапывает понемногу Наима, потому что его дело сыграло важную роль в случившихся в то же время во Франции восстаниях в лагерях харки. Наима углубляется в это открытие, удаляющее ее от первоначального вопроса и возвращающее на сорок лет назад. Почти случайно она обнаруживает в архивах Национального института аудиовизуализации первые кадры лагерей холодной Франции, которые ее отец так и не захотел описать. Весной 1975-го, еще до дела Крадауи, дети харки просыпались, ворча, за колючей проволокой, и впервые с приезда родителей все телекамеры страны были направлены на них.
В мае, в Биасе, они взяли штурмом административные помещения и занимали их две недели, пока их не выкурили республиканские роты безопасности.
В Сен-Морисе вооруженные молодые люди превратили лагерь в укрепленный бастион. Они грабят конторы, жгут архивы.
В четверг 19 июня 1975 года, в шестнадцать часов, четверо детей харки, вооруженные винтовками, динамитом и бензином, взяли в заложники директора лагеря Сен-Морис-л’Ардуаз и заперлись с ним в мэрии соседней деревни Сен-Лоран-дез-Арбр. «Мы не хотим ничего плохого господину Лангле. Но он олицетворяет для нас администрацию, против которой мы тщетно боремся, отстаивая наши права французских граждан». Они освободили его двадцать восемь часов спустя и вернулись в лагерь, где их встретили как героев. Журналист из «Нувель Обсерватер»
[94] последовал за ними и обнаружил, к своему ужасу, «лагерь позора». «Конечно, – пишет он, – харки априори не вызывают симпатии, нашей симпатии, но все же!» Несколько секунд Наима неотрывно смотрит на это «конечно», спокойно расположившееся внизу первой колонки статьи, потом заставляет себя продолжить чтение.
Восстание растянулось на весь июнь, и внезапно на странице Интернета, которую просматривает Наима, появляется знакомое название: резиденты лесного поселения, именуемого «Дом Анны», захватили административные помещения и требуют в числе прочего отзыва военных охранников. Перед глазами мелькнула ржавая табличка, забытые среди сосен обветшавшие бунгало. Воображение рисует ей детскую фигурку Хамида – его фотографий она не видела.
Через несколько дней стены Пертюи покрылись афишами, призывающими харки продолжать борьбу.
В начале июля 1975 года CFMRAA (Chronologie des actes terroristes en France – Конфедерация французских мусульман, репатриированных из Алжира, и их друзей) через посредство своего президента М’хамеда Лараджи просит французских мусульман, несущих военную службу, и призывников «прекратить исполнять свой гражданский долг, пока Государство будет считать их семьи и их самих гражданами второго сорта, которые своей родине только должны». Насколько знает Наима, ее отец отслужил незадолго до этого. Интересно, приходило ли такое ему в голову?
В воскресенье 3 августа М’Хамед Лараджи требует «роспуска транзитных лагерей с трудоустройством и моральной и финансовой поддержкой семей, возвращения семей, удерживаемых в Алжире, справедливой и немедленной компенсации и назначения парламентской, а не административной комиссии по расследованию».
