– Я могу заехать сейчас, – предлагает она.
– Нет, – вздыхает Селина, – встретимся в городе. В этом доме без него ужасно.
Наима ждет ее в кафе у площади Республики, мечтательно поигрывая страницами паспорта. Несмотря на искреннее беспокойство за Лаллу, она видит в резком обострении его болезни или, вернее, в таком его совпадении с получением ею визы, шанс, за который ей немного стыдно (ей даже хотелось бы подобрать другое слово, она ненавидит себя за то, что использует слово «шанс», но вариантов нет). Близкая смерть художника делает ее отъезд необходимым и по-новому важным, это по-человечески принадлежит только ей, не касается ее семьи и выходит за рамки простого повиновения Кристофу. Путешествие будет исполнено смысла, и Наиме не придется спрашивать себя, что же может быть для нее там, по ту сторону.
Селина входит в кафе с осунувшимся лицом и садится на банкетку.
– Как ты? – спрашивает Наима.
Она тотчас жалеет о своем вопросе, все эти формулы вежливости так банальны. Ей бы вести себя с Селиной, как сумела бы Йема. Обнять ее, как только она подошла к столику, прижать к груди и прошептать, точно ребенку, который ударился: мескина, мескина… Но она забыла, как противостоять боли без стены обыденных слов, тех, что держат ее на расстоянии и полагаются правилами хорошего поведения.
Селина достает из сумочки тоненькую стопку бумаг и протягивает ее Наиме. Пока та быстро их просматривает, она заказывает кофе, но не пьет его, играя с ручкой чашки. Она то и дело заглядывает в свой телефон, убеждается, что он ловит сеть, нервно постукивает кончиками ногтей по экрану. Несколько раз извиняется, говорит, что она не совсем здесь, потом заводит речь о больнице, о трубках и капельницах, о докторах, которые ее в упор не видят, а медсестры обращаются с ней как с ребенком, а Лалла фаталист и уже отдает последние распоряжения.
– Он никогда в этом не признается, но ему хочется быть похороненным на родине. Я не знаю, почему он упрямится и настаивает, чтобы его могила была в Марн-ла-Валле. Он как будто думает, что может так наказать Алжир: раз вы не хотели меня живым, не получите и мертвым. Это ребячество. Плохо от этого только ему. Здесь, кроме меня и его сына, с которым он не разговаривает, у него никого нет. Он видится время от времени с такими же изгнанниками, донельзя несчастными, но пытающимися это скрыть. Они говорят, что здесь полная свобода самовыражения, и будто это чистый воздух, который они вдыхают полной грудью, но никто не признается, что эта свобода ничего им не дает, потому что французов не интересует, что делается в Алжире, и никто их не слушает.
Селина ушла, но Наима еще немного сидит в кафе. Оно заполняется, когда люди выходят с работы. Нарастающий гул разговоров вокруг, кажется, еще яснее обрисовывает вокруг столика Наимы зону молчания, которое ничто не может нарушить.
Она думает о Средиземном море, о невысоких волнах, лижущих Лазурный берег, об островах, всплывающих из полузабытых книг по мифологии: Родос, Лесбос и Крит с его чудовищами и лабиринтами. Думает о частицах микропластика, искрящихся как блестки, о телах, засыпающих на дне после каждого кораблекрушения, о рыбах, повидавших все на свете, о затонувших судах турецких корсаров и перевозчиков, о полиморфном море, которое – и мост и граница, и свалка и тигель. Пересечет ли она его на самолете или на корабле, увидит ли сверху маленьким, вклинившимся в сушу, каким его всегда показывали на картах, или впервые охватит взглядом его простор.
Самолетом она за два с небольшим часа доберется из Парижа в Алжир, или, вернее, – и эта мысль ее забавляет, потому что ей видится в этом противоречие с историческими книгами, в которые она зарылась, – из Руасси – Шарль де Голль в Хуари Бумедьен. Корабль куда медленнее – для ее работы это, конечно, потеря времени, – но путешествовать морем – значит проделать свой путь в компании бедных и обремененных, водителей нагруженных машин, которые фотографировал Томас Майландер, совершить долгое и тяжкое путешествие муравья в чреве стального кита. Ехать пароходом – значит вернуться в Алжир так же, как ее семья его покинула.
Думая об отъезде семьи 1962 года, она представляет его как сцену из «Войны миров»: Том Круз и двое его детей пытаются взойти на борт космического корабля, а впускают туда охранники в форме. На перроне толпа людей в темных пальто, шляпах и с потертыми чемоданами – исход как исход, как все такие исходы, ничего футуристического. В этой массе фетра и кожи попадаются светлые прогалы, это три лица: Рея Ферриера – персонажа Тома Круза, – его сына-подростка и маленькой дочери; они смотрят в другую сторону, не на корабль, который может их спасти, а на холм – угроза придет из-за него, он скрывает ее совсем ненадолго. Внезапно возникают инопланетные машины, совершенные в своей убийственной механике, и поднимается крик. Несмотря на давку, семье докера удается взойти на корабль. Том Круз оборачивается – протянуть руку соседям, оставшимся на перроне. И тут он видит, что военные убрали трап, хотя корабль еще не полон. Он кричит до потери голоса: «Другие могут подняться! Мы можем взять больше людей! Места еще есть!» От несправедливости у него мутится в голове, он выкрикивает имена, но никто его не слушает, и корабль взлетает. Наима представляет себе, как Али разрывается от такого же крика. «Мы можем взять больше людей!» Тычки солдат, оттесняющих его от леера. «Места еще есть!» Удары прикладами. Сирена.
А что, если все было наоборот – на палубе корабля он вдруг онемел и, прижимая к себе жену и детей, испытывал только облегчение, что они вместе. Наима всегда видела это плавание только так: вся семья под небом на палубе, и все, обернувшись, смотрят на город и море. Она и представить не могла, что такое возможно – больше двадцати часов оставаться в бушующем море под проливным дождем. Не сходя с места. А впрочем, она ведь и понятия не имеет, сколько нужно времени, чтобы морем добраться из Алжира в Марсель.
• • •
Рано утром в слишком белом свете, от которого выглядит плоским город Марсель, Наима идет вдоль металлических барьеров, змеящихся от парадного зала порта до сходней парома. Она поднимается на борт, крепко держась за перила, черноватое море, зажатое между набережной и паромом, плещется под ногами узкой полоской. Она идет по старомодно выкрашенным коридорам, через огромные залы, где полно кресел, а сидят в них лишь редкие пассажиры, поднимается и спускается по лестницам, пахнущим жавелевой водой, и входит в свою каюту. Ей хотелось думать, что будет иллюминатор, но стена глухая. Должно быть, ниже уровня моря. Металлические стены отражают все шумы. Она ложится на узкую койку и закрывает глаза.
Наима выбрала путешествие на корабле, в последний раз силясь оттянуть свой приезд, чтобы за эти двадцать часов свыкнуться с мыслью, что она скоро будет по ту сторону. Самолет просто разбил бы годы молчания.
В сумке, раскрытой на полу каюты, лежит список имен, телефонов и адресов, полученный от Лаллы, карта страны, еще одна – региона, антибактериальный гель, крем от солнца, туники с длинными рукавами, купленные наобум, две широкие юбки, сохранившиеся с периода хиппи и извлеченные из дальнего угла стенного шкафа, и шарф, которым можно повязывать волосы. Тщательно складывая свой набор «подходящей» одежды, она почувствовала себя как Дюпон и Дюпон в комиксах про Тинтина
[98], когда они приезжают в Китай, переодетые мандаринами, или в вымышленную Силдавию в костюмах греческих фольклорных танцоров. В последний момент она добавила джинсы и свитер с капюшоном. Приклеенный к свитеру, как жвачка к подошве, с таким видом, будто не хочет быть здесь, болтается желтый стикер, а на нем наискось написан единственный номер телефона. Это номер Ясина, дальнего кузена, который живет в Тизи-Узу, тетя Далила чуть ли не насильно всучила его ей перед отъездом. Наима записала его, не задавая вопросов, и постаралась не забыть, когда укладывала сумку, но теперь, глядя на высовывающийся желтый язычок, находит что-то абсурдное в этой нацарапанной строчке. Ее семья жила в Алжире века – и вот теперь, когда она туда едет, весь ее нынешний дар уместился на крошечном клочке бумаги.
