Накануне отъезда она наконец ответила на эсэмэски Кристофа. По своему обыкновению, он позвонил к ней в дверь через час после своего сообщения. Кристоф всегда пунктуален, Кристоф всегда эффективен. Когда он ушел, она посмотрела на голубоватый презерватив, оставленный на полу. И спросила себя, зачем она это сделала. Может быть, потому, что боится умереть. Чтобы развеяться. По привычке. Потому, что он ей все еще нравится.
Потому, что она понятия не имеет, что значит быть женщиной по ту сторону моря.
Огромный корабль вздымает над водой белые бока, к которым подвешены маленькие оранжевые шлюпки, он как будто держит вне досягаемости волн своих деток. Несмотря на размер, его качает, и когда Наима выходит на палубу после ночи толчков и шорохов, там витает кислый запах рвоты. Сначала она видит только море, насколько хватает глаз, потом, несколько часов спустя, вырисовывается линия побережья, она как будто мигает, не страна, а скорее мираж. Когда паром входит в Алжирскую бухту, Наиме вспоминается фраза из сказок: «Я вижу только, как синеет море и как белеют дома». В небе ни облачка, и морской простор отражает солнце, золотистое, серебристое и острое на каждом гребне волны. По мере того как глаза привыкают, она замечает, что Белый Алжир бел только на первом плане. Позади, там, где город карабкается на холм, он окрашивается охрой и желтым, а еще дальше красно-коричневые кирпичные здания высятся на едва различимой вершине.
Рыбачьи лодки с натянутыми сзади сетями плывут теперь навстречу парому, который с каждой секундой приближается к порту. Она различает обветренные любопытные лица рыбаков, а те маневрируют, избегая широкой волны, поднятой огромным кораблем.
Наима жалеет, что она одна, что не с кем разделить охватившие ее противоречивые чувства – словно ком стоит у нее в груди, это и не радость, и не страх, не облегчение и даже не равнодушие.
Она жалеет, что одна, но не представляет, кто мог бы с ней поехать. Призывает образ Кристофа, но он не хочет, он дразнит ее, ускользает.
У окошка таможни она открывает дорожную сумку перед служащей, которая, едва взглянув на содержимое, спрашивает ее, собирается ли она в пустыню.
– Нет, – отвечает Наима.
Вокруг нее узлы и корзины других пассажиров выплескивают на ленту транспортера всевозможные подарки, в которых, хмурясь, копаются военные. Чуть дальше, за пропускным пунктом, ей энергично машет какой-то человек. Это, должно быть, Ифрен, племянник Лаллы, которому старый художник поручил отвезти ее в Тизи-Узу. Закрыв сумку, Наима направляется к нему с широченной улыбкой – так она улыбается всегда, встречаясь с кем-то в первый раз. Таможенница, быстро семеня, опережает ее и встает перед Ифреном.
– Она собирается в пустыню? – спрашивает она.
– Нет, – отвечает он.
Женщина уходит к окошкам, куда продолжают выплескиваться коробки духов и блестящая одежда. Наима озадаченно смотрит ей вслед, потом поворачивается к Ифрену:
– Почему она хочет это знать?
– После захвата заложников в газовой компании, – объясняет он, – французам не рекомендуют ездить на юг. Жаль – это, наверно, последнее место, где у нас было что-то похожее на туризм.
Снаружи у здания порта, на залитой светом дороге, обнимаются семьи, трогаются машины, полные переплывших море корзин и коробок, ругаются водители. Воздух полон пыли, она сушит нос и горло. Сквозь тонкие подошвы сандалий Наима чувствует, как поднимается тепло от разбитого асфальта. Еще рано, а ей уже жарко в одежде с длинными рукавами, которую она надела, покидая корабль. На Ифрене только бермуды и пестрая тенниска. Она ждет, что он укажет ей, где припаркована его машина, но он так и стоит на тротуаре, подставив лицо солнцу.
– Я одолжил машину другу, которому надо было перевезти холодильник, – объясняет он. – Это должно было занять не больше часа, но он застрял в пробках.
Он пожимает плечами, как будто такие задержки – нормальный ритм жизни, и спрашивает:
– Хочешь посмотреть город, прежде чем ехать?
Наима кивает и поправляет на плечах тяжелый рюкзак.
Она идет по улицам за Ифреном, вертя головой то туда, то сюда. Алжир то и дело ускользает от ее взгляда множеством украшенных лестниц, они взбираются ломаными линиями на холмы, вершин которых ей не видно. Полосатые шторы висят на окнах и создают маленькие зоны тени и тайны на балконах из кованого железа. По обе стороны улицы электрические провода перепутались с бельевыми веревками и листьями редких пальм. Наима открывает новый континент и жалеет, что впервые увидела Алжир наперекосяк: правое плечо вывернуто слишком короткой лямкой.
– Лалла сказал мне, что ты тоже художник, – пыхтит она, стараясь поспевать за Ифреном.
Он улыбается и пожимает плечами:
– Неофициально.
– То есть? – спрашивает Наима.
– Я пишу на пленэре, – отвечает он – не то туманно, не то бессмысленно.
Они поднимаются к почтамту, прекрасному, как затерянный дворец халифа, с его девственной белизной, на которой выделяются три огромные двери. Минуют сад часов в цвету, где на скамейках спят чернокожие молодые люди, подложив под головы узелки, потом здание министерства внутренних дел, строгости которого не убавил даже стройный ряд ослепительно зеленых пальм. Улицы запружены живой гомонящей толпой. Наима то и дело останавливается, чтобы не налететь на прохожих, а в нескольких шагах от нее Ифрен как будто инстинктивно знает, в каком направлении перемещаться, избегая встречных тел, и ему-то замедлять шаги нет нужды. Она идет вслед за ним по Алжиру как старая китаянка – мелкими шажками.
Они свернули с широких проспектов на улицы, которые изгибаются под странными углами. За первыми рядами колоссальных сверкающих зданий город носит былое великолепие как старый потрепанный костюм. Здания обшарпаны, грубо утыканы телевизионными антеннами, и каждое по отдельности Наима наверняка сочла бы безобразным. Но при всем их упадке они возвышаются над морем и над закругленной бухтой, а летящие ступеньки внезапно открывают панорамный вид, красота которого превышает все построенное человеком и лучами отсвечивает от каждого дома.
Шелест арабской речи окружает Наиму, он знаком ее слуху, но смысла уловить она не может. Ни дни, проведенные с Йемой в языковой среде, ни часы, потраченные за школьным учебником, не позволяют ей понять, что говорится на алжирских улицах. Она узнает звуки, как узнавала в детстве пение птички, которая свила гнездо у окна ее комнаты, но они ничего ей не говорят. Она пытается сосредоточиться и вычленить слова из потока фраз. Смысл мучительно ищет путь к ее мозгу и угасает, не дойдя до конца. Невнятные останки звуков ничего больше не значат. Разговоры, надписи на рекламных щитах – все это обращено не к ней. Ничего до нее не доходит, кроме редких французских слов, вдруг выскакивающих из быстрой арабской речи и буквально бьющих ее по ушам.
– Тебе надо поменять деньги? – спрашивает Ифрен.
При мысли о пачке банкнот в ее бумажнике Наима нервничает. Обычно она не носит с собой наличных. Ей нравится мысль, что карманник, укравший ее кошелек – а объявления в парижском метро часто предупреждают о такой опасности, – мало чем поживится.
