Несколько раз, когда ожидание у светофора или на перекрестке кажется ему слишком долгим, Ифрен выходит из машины и ныряет в лавчонку или кружит вокруг прилавков, которых много на обочине. Он возвращается с бутылками воды, миндалем, сигаретами, завернутыми в пластиковые пакеты в несколько слоев, как луковица в шелуху. Мотор он не глушит.
– Бензин здесь ничего не стоит, – объясняет он в ответ на замечание Наимы. – Мы – королевство автомобилей, и это, наверно, единственная роскошь, которую большинство алжирцев могут себе позволить, так что, честно говоря, насчет экологии…
И тут, словно в подтверждение, улетевший пластиковый пакет повисает на выжженных солнцем листьях растущих на обочине пальм.
Похоже, Ифрен ведет машину, не смущаясь ни вездесущими сторожевыми будками, ни металлическими зубцами, иногда сужающими дорогу; Наима же с удивлением смотрит на это дефиле военной формы и оружия – как и на угрюмых мальчишек, то и дело пристающих к ним с отрешенным видом. Встречая в Париже военных во время операции «Часовой»
[99], она всегда с тревогой всматривалась в их красные и синие кепи и черные стволы, вдруг превратившие улицы ее квартала в зоны боевых действий, существовавшие до недавнего времени только в кино или на других континентах. Видя, как они неловко улыбаются горожанам, она думала: эти люди знают, какое производят впечатление, и почти извиняются за свое присутствие. Они, как и она, похоже, были убеждены, что это только временно и к странному сосуществованию надо привыкнуть на то недолгое время, пока оно продлится. Алжирские же военные, которых машина то и дело обгоняет, наоборот, как будто возникли вместе с пейзажем, и угрюмо-скучающее выражение на их юношеских лицах словно говорит Наиме: мы знаем, что здесь на долгие годы, а может быть, и на века.
Они миновали Бордж-Менайель, где горели когда-то склады пробки и табака, и едут вдоль Уэд-Шендер
[100]. На минаретах, телевизионных антеннах, недостроенных стенах и столбах сидят аисты – их черно-белое оперение элегантно, как вечерний костюм прошлого века. Наиме кажется, что от их огромных круглых гнезд – шляп из прутьев, нахлобученных на человеческие постройки, – исходит странное ощущение безмятежности. Она вытягивает шею, чтобы лучше их видеть, надеясь высмотреть яйца.
В документальном фильме Хассена Ферани «Карусель в моей голове», который она смотрела как-то ночью в прошлом месяце, работник алжирских боен рассказывает историю об аисте, восходящую к временам колонизации. Птица стащила французский флаг для гнезда. Солдаты, не найдя своего стяга, в ярости арестовали и пытали часть деревни, но безрезультатно. Только уголок трехцветного флага, торчащий из гнезда, изобличил истинного преступника. Французы арестовали аиста и несколько месяцев держали его в тюрьме. Они регулярно били его, но он ни в чем не признался. В конце концов его отпустили.
– Это чистая правда, – несколько раз повторяет рассказчик, гордо улыбаясь.
Ифрен высаживает Наиму у Дома ремесел в Тизи-Узу, и Мехди, ее гостеприимный хозяин на ближайшие несколько дней, выходит им навстречу, едва завидев автомобиль. Готовясь к поездке, Наима радовалась, что друзья и родные Лаллы с такой охотой готовы ее встретить. Теперь, на месте, она чувствует себя громоздким свертком, который передают из рук в руки. Она смотрит, как золотистый водитель удаляется за рулем старенькой машины, и машет рукой, пока она не скрывается за углом (так всегда делает Йема, когда от нее уходят дети, а поскольку для Наимы нет никакой разницы между Алжиром и бабушкой – Йема и есть Алжир Наимы, – для нее совершенно естественно повторять ее жесты теперь, когда она здесь).
Мехди – маленький человечек, чья нервозность как будто стирает возраст. Он движется как воробей или ребенок, часто щурит глаза (близорук, узнает она позже, но не выносит тяжести очков на носу). Мехди знал Лаллу в молодости, когда они вместе учились фотографии, и питает к нему братскую любовь с примесью беспокойства. Когда Наима сообщает ему о его здоровье, он вздыхает, неодобрительно качая головой, как будто Лалла нарочно умирает, как будто художник снова, в который раз, ищет неприятностей на свою голову. Он ведет Наиму к себе домой и силой отбирает у нее багаж, хотя ростом ниже ее сантиметров на десять и верхушка рюкзака, раскачиваясь от его непрестанных движений, бьет его по голове там, где лысина обнажает белую, почти голубоватую кожу. Едва они переступают порог, как он задает тот же вопрос, что Ифрен:
– Хочешь посмотреть город?
Архитектура Тизи-Узу разочаровала Наиму. Центр состоит в основном из новых зданий, такие можно увидеть где угодно, и, несмотря на обещания в самом названии (Узу означает «дрок»), в городе больше проспектов и машин, чем цветущих кустарников. Наиме неинтересны фасады, она смотрит на прохожих. Улицы, похоже, принадлежат молодежи, лицеистам и студентам. Смех и брань доносятся от группок, собирающихся вокруг скамеек. Не в пример столице по улицам ходят девушки в коротких юбках, с непокрытой головой. М’духа, квартал в стороне от центра города, известен своим кампусом для девушек, объясняет Мехди. Он не знает, сколько их там в точности – тысяча, две, может, больше.
– Разумеется, – вздыхает он, – это привлекает извращенцев. Племянница моей жены жила там, но предпочла вернуться к родителям. Она говорила, что по ночам в кампусе бродят подозрительные мужчины.
Наима, однако, находит, что здесь мужские взгляды не так тягостны, как в Алжире. В них читаются скорее шутки или комплименты, чем неодобрение.
Музыка вездесуща, брызжет из машин, из радиоприемников, стоящих в шатком равновесии на подоконниках, из телефонов прохожих. В ответ на вопрос Наимы, что слушает молодежь Тизи, Мехди с гримасой пожимает плечами. Еще несколько метров – и он заводит ее в магазин дисков, в витрине выставлены сотни конвертов. Коротко переговорив с продавцом, он протягивает ей стопку дисков и уверяет:
– Вот это кабильская музыка.
Наима смотрит на лицо красивого черноволосого мужчины на обложке.
– Кто это? – спрашивает она.
Мехди и продавец смеются, ведь для них не узнать Матуба Лунеса так же абсурдно, как не узнать Че или Иисуса. Раненный в 1988 году жандармом, выстрелившим в него пять раз, похищенный в 1995-м вооруженной исламистской группировкой, которая освободила его после всенародного возмущения, артист долго казался неуязвимым. Два десятилетия он записывал каждый год по новому альбому, не заботясь, судя по всему, о том, сколько врагов наживает своими песнями. И наконец, только гнусное и загадочное убийство на обочине дороги в 1998-м сможет заткнуть рот защитнику берберской культуры, борцу за свободу и светскость, герою – и теперь, почти двадцать лет после его смерти, тоже – большей части кабильского народа.
