Мороз смотрел на Жогина умоляющими глазами, словно тот мог что-то исправить в его уже безнадежно погубленной жизни. Ему было так нужно, чтобы Жогин поверил, что Перепелкину втянули, заставили…
— Я решил Катю спасти. Понимаете, спасти! Подошел к Трубич и сказал, что надо поговорить. Мы шли по улице, было уже темно, шел дождь, никого рядом… Мы шли мимо забора, за которым ломали дом. Я сказал, что если она не оставит Катю в покое, то я пойду в милицию. А она засмеялась и сказала, что тогда все узнают, что Катя проститутка… И тогда я ее ударил… По лицу, не очень сильно… Но она отшатнулась, поскользнулась и упала… И ударилась головой о бетонную плиту. О самый угол… Я испугался, затащил ее за забор, а потом вдруг увидел открытый люк… Я спихнул ее туда, вниз и закрыл крышку… Я как будто не понимал, что делаю и зачем.
— Катя знает? — спросил Жогин.
Мороз отчаянно помотал головой.
— Нет, я ничего ей не говорил.
— А что же молчал?
— Сначала я не мог в это поверить. Мне казалось, что это было не со мной или этого вообще не было… А потом я понял, что не могу с этим жить.
Жогин вздохнул и спокойно сказал:
— Ладно, Олег, поехали.
— Куда?
— Оформлять явку с повинной. Это тебе поможет.
В машине уже Мороз вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Катя больше этим уже не занималась.
Господи, это сейчас было для него важнее всего. Наверное, здесь ему мерещилось оправдание и прощение. Наверняка, все прошедшее с того страшного момента время он только и убеждал себя, что он просто спасал несчастную Катю, что она, его Катя, только несчастная жертва. Прозвучало это как отпущение грехов. Отпущение самому себе. Но человек не может отпустить грехи самому себе. Просто ему всегда нужно какое-то оправдание. А проще всего оправдаться перед самим собой. Но это не значит, что с таким оправданием согласятся другие. Например, отец Даши.
На следующий день следственно-оперативная группа отправилась на стройплощадку, и Мороз показал, где он спрятал тело Даши. Стройка была, видимо, давно заморожена, люк завалили строительным мусором. Когда тело, вернее, то, во что оно превратилось, извлекли, Мороз смертельно побледнел и свалился в обморок.
Буров, глядя, как его, едва передвигающего ноги, уводят, спросил:
— И что я дяде Коле скажу?
Жогин ничего не ответил. И что тут можно было сказать? Бывают ситуации, из которых нет нормального человеческого выхода.
Пройдет время, и Жогин, поджидая у института Апраксину, встретит Перепелкину. Она первая заметит его, сама подбежит к машине, веселая, как котенок у печки. И вдруг как-то искоса, с непонятной хитрованской улыбкой взглянув на него, беззаботно скажет:
— А Олег Мороз просто дурачок, он какой-то не от мира сего. Ничего в жизни не понимает. Вбил себе в голову, что Даша меня в этот эскорт заманила. А ведь я сама попросила ее туда меня устроить… Хотелось попробовать, что это за жизнь такая. Приключений захотелось. Девчонки такое рассказывали!.. Даша меня еще отговаривала…
2011 г.
У судьбы длинные руки
Эта женщина, от которой так и веяло несчастьями и убогостью, появилась через несколько дней. Не поднимая выплаканные глаза, она обреченно говорила о своей уже навсегда не задавшейся жизни, о брате-алкоголике, который живет с ней в одной квартире и издевается над ее несчастным сыном-аутистом. Брат пригнал ее к Корсавину чуть ли не кулаками, чтобы она уговорила его отказаться от своих показаний, потому что если они сейчас не получат деньги за погибшую мать, он, брат, выгонит ее из дома с ребенком… а так господин адвокат обещал разменять их квартиру на две раздельные…
И еще что-то в этом роде, с рыданиями и слезами, от чего на Корсавина накатила невыносимая тоска.
— Вы пожалейте нас с сыночком, — бормотала женщина. — Он, брат мой, просто выкинет, его, как напьется, из окна… Вы его не знаете! У меня теперь, без мамы, только одно спасение — разъехаться с ним, иначе он нас с сыном не помилует…
— А ваш муж, отец мальчика? — зачем-то спросил Корсавин.
— Бросил он нас, как узнал, что сынок больной… Господин адвокат сказал, что не только квартиру, но и денег дадут на лечение сына. Вы поймите меня правильно, я маму очень любила, но что теперь делать-то?
А потом вдруг совсем помертвелым голосом как-то торопливо, будто давясь, добавила, что мама давно уже болела и врачи давали ей совсем немного, так что…
«Так что? — подумал про себя Корсавин. — Что!?»
Разумеется, женщине он ничего не сказал. Что тут можно сказать? Зачем?..
Несколько дней назад Корсавин возвращался домой с юбилея своего приятеля художника. Сбежал, потому что тупо напиваться не хотелось, а женщины, которая могла бы хоть немного увлечь, в огромной мастерской, забитой подвыпившими людьми, не нашлось.
Сеял мелкий дождик, мокрые листья деревьев в свете редких фонарей казались покрытыми лаком.
В последнее время Корсавин не раз ловил себя на мысли, что прошедший год стоит явно особняком в его жизни. И стоило бы разобраться, как-то уразуметь, что с ним происходит. И что такое его нынешние томления и неудовольствия собой — каприз, никаких последствий не суливший, либо знак судьбы, призывавший к неким капитальным переменам впереди?
Корсавин после ухода из прокуратуры, где он, несмотря на достаточно молодые годы, дослужился до следователя по особо важным делам, вел рассеянную и малоподвижную жизнь. Не то чтобы он посчитал увольнение из прокуратуры каким-то жизненным крахом, просто, как оказалось, он не был готов к такому перевороту судьбы. По разным причинам. К счастью, один из приятелей по университету, владевший издательством, специализировавшимся на исторической литературе, как научной, так и художественной, предложил ему поработать с книгами на юридические темы и он согласился. Во-первых, интересно, а во-вторых, чрезвычайно, даже чрезмерно удобно — свободный график, можно при желании целыми днями трудиться дома. А можно, соответственно, этого и не делать. Как говаривал знакомый журналист, прикладываясь с утра к бутылке пива, это в газете все нужно было сделать вчера, а в журнале все можно сделать завтра. Ну, а в издательстве все можно сделать послезавтра или на следующей неделе.
Именно в то время он вдруг ощутил полное одиночество. У него уже не было Разумовской, его единственной женщины, которая имела полное право сказать ему: «Я женщина твоей жизни, мальчуган». Она погибла в автокатастрофе, и образовавшуюся пустоту заполнить оказалось нечем. Родители неожиданно поменяли московскую квартиру на дом в деревне аж на границе Владимирской области и перебрались туда, поближе к природе. Случайные связи со случайными женщинами в счет не шли. Их было мало. Неторопливость и предсказуемость происходящего вдруг стали ощущаться как некоторая отъединенность от бурно бившей по соседству жизни. Все-таки он привык к иным темпам и напряжениям. Да черт с ней с отъединенностью! Хуже было другое — ощущение какой-то ущербности текущей жизни, ее неполноценности. «В кого ты превратился, мальчуган!» Он иногда буквально слышал разочарованный и злой голос Разумовской. Уж она-то ему спуска не давала.
