В общем, гроб. Мэдди, думала, что именно так проведет вечность после смерти. Вот только в настоящий момент она еще не умерла, а была очень даже жива и очень ненавидела Труди за то, что та отправила ее сюда. Вчера вечером она сказала Труди по телефону… ну, в общем, она не рассказала ей прямо, что именно произошло, упомянув только то, что у нее «трудности» с созданием новых вещей. («Последняя вещь попыталась меня убить», – подумала Мэдди, но вслух ничего не произнесла.)
На что Труди ответила:
– Дорогая, точно говорю: тебе необходимо окунуться в изоляционную капсулу. Это просто фантастика. Запускает все чудодейственные альфа- и тета-ритмы
[44], о которых долбаная медитация даже мечтать не может. ЛСД без химии. Я куплю тебе часовой сеанс в одном заведении, куда сама хожу с большим удовольствием; это в Нью-Хоуп, недалеко от галереи. Разблокируем твой потенциал.
Но Мэдди не хотела разблокировать свой потенциал, свое творчество. Творение собственных рук пыталось ее убить. И у него было лицо, которое она узнала, сама не понимая как.
Лицо Эдмунда Уокера Риза.
Убийцы из Рэмбл-Рокс.
Мэдди хотела разблокировать ответ на вопрос: каким образом она его узнала? Она была уверена, что видела фото Риза: хоть родилась и выросла не в здешних местах, а в Филадельфии, она помнила, как в то время следила за новостями. Все разговоры о серийном убийце в округе Бакс, убивавшем девочек, которые были чуть старше самой тогдашней Мэдди. Девочек-подростков, только-только достигших полового созревания. Однако черты его лица она не запомнила.
И тем не менее сейчас что-то проникло в самые глубины ее сознания и извлекло оттуда то самое лицо, лицо того самого человека, и воспроизвело его в скульптуре.
Скульптуре, которая обрела дар речи и попыталась ее задушить.
Итак, вот какова цель ее пребывания в этом гробу, заполненном рассолом. Ей нужны ответы, и она надеялась получить их здесь.
Но пока что…
Мэдди плыла.
Плыла, плыла, плыла, плыла, плыла.
Во влажной темноте, в темной влаге. Мысли бесполезно блуждали по лабиринту тревоги, как неразрывно связанному с переездом в новый дом, так и содержащему особые повороты, виражи и тупики, во всех ситуациях свойственные ее неповторимо долбанутому мозгу. Бардак из списков неотложных дел и непредвиденных обстоятельств, бестолковый, наспех нацарапанный перечень того, какие коробки еще не разобраны и какую новую мебель нужно купить (потому что дом, хоть и маленький, был больше их квартиры в городе), плюс – я ведь здесь ради своей семьи, плюс – твою мать, напрасно мы перебрались в глухой лес, плюс – эй-эй, кстати, сова куда-то пропала, а скульптура пыталась удушить тебя.
– Твою мать! – вслух выругалась Мэдди внутри гроба, заполненного соленой водой. Она хлопнула по воде ладонью, и вода ответила ей тем же.
«Дыши глубоко и ровно», – мысленно приказала себе Мэдди.
Вдох, выдох. Вдох, выдох. Медитативное дыхание. Вся эта хренотень, когда ты представляешь себе, как воздушный шарик надувается, надувается, надувается, а затем медленно сдувается, сдувается, сдувается… «Только б не лопнул, – думала Мэдди. – Только б не лопнул!» Господи, она едва не взорвала его. Воображаемый воздушный шарик, а она его едва не взорвала. Чтоб тебя! Мэдди постаралась очистить сознание, превратить его в пространство для творчества: чистый черный холст, на который можно будет положить что-нибудь свежее, что-нибудь одухотворенное. Возможно, Труди была права. Возможно, она сможет что-то разблокировать хоть в этом – если не помогает перестать копаться в воспоминаниях, хоть поможет вдохновиться.
Мэдди мысленно представила силуэт. Не какой-то определенный силуэт, а меняющий форму в пустоте. «Истинные» художники издеваются над такими, как Боб Росс, за их подход к живописи – с наименьшим сопротивлением, «чтобы всем угодить», – но Боб ведь просто следовал туда, куда вело его искусство, и именно этим занималась сейчас она, в своих мыслях. Просто позволила силуэту превратиться в то, чем он должен был стать. Счастливое маленькое облачко, счастливое маленькое дерево, счастливая маленькая…
Счастливая маленькая дверная ручка.
Это еще что такое, твою мать? Дверная ручка?
Совершенно верно. Во мраке ее сознания – глаза открыты или нет? – дверная ручка. Золотая. Затем серебряная, затем деревянная. Материал ручки менялся, как и ее форма, от простой ручки офисной двери к примитивному образу, похожему на камень, потом к изысканной черной оловянной пластине с хрустальным шаром. Дверная ручка, порожденная ее волей. Мэдди знала, что эта ручка соединена с дверью, с порталом, понимала, что ее уверенность насчет этого чертовски странна, но также это было чертовски интересно, поэтому Мэдди потянулась к ней – и тут она не могла сказать, протянула ли настоящую руку или все-таки мысленную, – чтобы схватить ее, плавно повернуть…
Она ощутила щелчок отворившейся двери. Но дверь открылась не только перед ней – она открылась повсюду вокруг. Открылась под ней. И Мэдди почувствовала, что падает, погружается в черные бездонные глубины, затем летит в пустоте. Она закричала и…
* * *
– О нет, нет, пожалуйста, только не говорите, что вас там вырвало!
Мэдди лежала наполовину в резервуаре, наполовину вне его. Нижняя ее половина оставалась в рассоле. Она держала руки перед собой, приподнимаясь на них, а с волос и подбородка капала вода. Вдруг до нее дошло: «Я голая, словно новорожденный ребенок». Однако Мэдди была не из стеснительных, поэтому она осталась как была, нагишом. Девушка, Тей, которая могла быть Тейлор, вскинула руки словно домохозяйка из комиксов, увидевшая у себя на кухне мышь.
– Я не… – Мэдди едва не захлебнулась. Она откашлялась. – Я там не блевала. – По крайней мере ей казалось, что она этого не делала. – Что случилось?
– Вы начали кричать.
– Кричать? – «Я действительно кричала».
– Да, кричать. Вы кричали разные слова.
– Что? Какие слова?
– Ну… вы повторяли: «Я помню, я помню». Громко. Очень громко.
– «Я помню»?
– Ага.
– «Я помню».
– Ага. Да, именно так.
И тут Мэдди да, вспомнила.
Эдмунд Уокер Риз. Стоящий в дверях. Услышавший за спиной какой-то шум. Оглянувшийся, чтобы узнать, в чем дело, и…
Она что-то вспомнила. Возможно, не все. Но что-то.
26. Просмотром не поможешь
Нейт высунул голову на лестницу, ведущую в спальню Оливера на чердаке. Мальчишка обжился – шкафы с книгами, на стенах киноафиши, письменный стол, беспорядок на котором выглядел художественным и тщательно проработанным, в отличие от бардака, воцарившегося на столе у Нейта в конторе, – и сейчас он стыдился, что еще совсем недавно не хотел выделять сыну собственное помещение. В углу стоял кофр с гитарой, похожий на гробницу, чей иссохший обитатель был уже давным-давно наглухо отрезан от мира живых.
