Он все еще держал мою руку у своих губ. Я почти чувствовала его нерешительность на своей коже. Конечно, пойдет дождь. В это время года они идут всегда. Но дождь означал бы, что нам придется вернуться, а вернуться значило…
– Не думаю. – Его дыхание опалило мои костяшки, и по телу пробежала дрожь.
Ветер потрепал мои юбки. На щеку упала одна холодная капля, а за ней другая.
– Лжец, – сказала я и отняла руку. Андрес отпустил ее, хотя выражение его лица осталось прежним.
Я отвернулась. Мне было невыносимо видеть это. Лучше попрощаться и скорее покончить с этим, чем оставаться с ним здесь. Лучше не думать о том, что он, возможно, так же одинок, как и я. Что, возможно, он ощущает натянутую между нами струну так же, как и я – будто она живое, дышащее существо. Легкая, как перышко, тоска, которая связывала нас, хотя и была хрупкой, как туман на рассвете. Возможно, он боялся, что с моим отъездом это чувство будет утеряно навсегда.
Но именно так и произойдет.
Именно так все и должно быть.
Я раз за разом убеждала себя в этом, пока переставляла ноги. Я шла впереди Андреса, чтобы не смотреть на него, и наполняла себя суровой решительностью. Так и должно быть. Одиночество было частью моей прежней жизни, и, возможно, станет частью будущей. Нас это не убьет.
Но, Господи, все же какая тяжесть свалилась с моих плеч, когда мы спали рядом в капелле… Когда сидели плечом к плечу перед лицом тьмы…
Прилив сил от осознания, что ты не один, был пьянящим – крепче, чем мескаль, и от этого голова шла кругом.
Мы были в полукилометре от поселения, когда небеса разверзлись.
Дожди в долине никогда не начинались робко. Казалось, тучи совершили шествие к колодцу и теперь выливали на долину ведро за ведром с самоотверженным гоготом.
Вначале я попыталась сбежать от дождя, натягивая на голову шаль в тщетной попытке не намокнуть. Затем я остановилась. Дыхание стало тяжелым, рана на боку побаливала. Андрес догнал меня, и я рассмеялась, протянув руки небу.
– Я сдаюсь! – прокричала я тучам. – Вы победили!
Мы добрались до капеллы. К тому времени дождь шел такими непроглядными полосами, что земля утопала в грязи, а оштукатуренные стены часовни посерели.
– Заходите внутрь, – сказал Андрес, повысив голос, чтобы я могла расслышать. Мы прошли к его покоям. Заходя внутрь, он в сотый раз ударился головой о низкий дверной проем и красочно выругался. Я, идущая следом, беззвучно рассмеялась, чувствуя по всему телу дрожь от холода и бега под дождем. Андрес запер за мной дверь. Его темные волосы облепили лоб, а одежда полностью вымокла. Я подняла шаль и вытянула ее перед собой. С нее тут же полилась вода.
– Простите, – выдала я между приступами смеха. – Я не хотела…
Я прервалась на полуслове, и смех утих. Андрес сделал шаг ближе ко мне.
Пульс заколотился в самом горле, когда он заправил выбившийся локон мне за ухо и нежно взял мое лицо в ладони. Щеки пылали, и касание его прохладных пальцев было облегчением.
Он посмотрел мне в глаза и увидел там все ответы, которые искал.
Он поцеловал меня.
Не было никакого колебания. Не было смущения. Только нужда.
Я уронила шаль, а затем прильнула к нему и ответила на поцелуй, обвивая его руками, удерживая его тепло.
Я мимолетно подумала о том, что Родольфо был единственным человеком, которого я когда-либо целовала, но все было совсем не так, как сейчас. Я совершенно потерялась во времени – здесь и сейчас не было никаких расчетов, никаких блуждающих мыслей. Была только я, задыхающаяся, ошеломленная от головокружения, льнущая к Андресу так, будто только он мог удержать меня. Так, будто в мире не существовало никого, кроме Андреса, кроме запаха дождя на его коже, и его губ на моем чувствительном горле, и его рук, спускающихся по моей спине и прижимающих меня к нему с такой силой, о которой я и не подозревала. Я впилась пальцами в его спину. Твердо.
Он тихо выдохнул мне в шею.
– Беатрис.
И его губы снова накрыли мои – жадно, с глубокой и жгучей потребностью.
Тогда я поняла, что не стану оглядываться назад. Не стану смотреть вперед.
Ведь есть только сейчас. Есть только стянутая с горящей кожи промокшая одежда и скрип кровати, на которую он сел и резким движением притянул меня к себе на колени. Есть только сейчас, только его грудь, прижатая к моей, и мои пальцы, перебирающие его влажные волосы, и он, целующий мою шею и грудь, прижимающий меня так близко, что я едва могла дышать.
Он издал тихий стон, когда я поерзала на нем.
– Не уезжай. – В этих словах было все: беспомощность, мольба, молитва.
– Поехали со мной, – пробормотала я в его волосы. – В Куэрнаваку. Оставь это все позади.
Андрес поднял голову и посмотрел на меня.
Все это.
На одно короткое мгновение его взгляд проскользнул за меня, туда, где висел крест. Вспышка беспокойства промелькнула на его лице. Он вернул свое внимание ко мне, но в его голосе теперь была слышна паника:
– Я не могу сейчас думать об этом. Не могу.
– Ш-ш-ш. – Я обхватила его лицо ладонями и погладила пальцами щеки. Мне хотелось запомнить ощущение его щетины на своих ладонях. Форму его приоткрытых губ. Темные ресницы, обрамляющие глаза, во взгляде которых читалось абсолютное доверие. Такая открытая и глубокая тоска, что от этого защемило в груди.
Не оглядываться назад. Не смотреть вперед.
– Тогда не думай. – Я приблизила свое лицо к его. – Просто будь со мной сейчас, – выдохнула я ему в губы. – Будь.
34
Следующим утром Палома с Хосе Мендосой помогли мне уложить сундуки в экипаж. Мендоса неловко мял в руках свою шляпу, пока мы с Паломой обнимались, обе в слезах, и обещали писать друг другу.
Затем они вернулись в Сан-Исидро через ворота, а я смотрела им вслед.
Сделав Хосе Мендосу посредником, я продала землю нашему соседу из асьенды Сан-Кристобаль. Я поручила Паломе с Мендосой быть хранителями имения в мое отсутствие, и вместе мы разработали план того, как использовать и во что вкладывать новые средства. Мы собирались впервые после смерти старого Солорсано открыть лавку в асьенде, а также списать все долги жителей поселения, накопившиеся за долгие годы. Собирались построить школу для детей. Об этом говорили в поселении, и весть передавалась из рук в руки вместе с хлебом мертвых
[45], пока семьи готовились к первому ноября. Люди собирались на кладбище за капеллой и обменивались новостями под треск костерков.
