– Значит, разница в звуке, который регулируется материалом струн?
– Да, у акустики – это всегда металл, никель или сталь. Но если присмотреться, заметишь: у такой гитары коробка всегда немного больше, инструмент словно шире в плечах своей классической подруги, а гриф у него чуть-чуть длиннее.
– Какие тонкости! – Марат не привык, что его чему-то учат в мире музыки.
– Эта, – Андреа показывает на кленовый корпус семиструнной гитары, – ваша родная. Так и называется – русская. И это не просто акустическая гитара с дополнительной струной, у нее своя настройка. А здесь…
– Здесь все ясно, – Марат оборачивается к следующему стенду. – Электрика – она и есть электрика. Блюз, рок, фолк, кантри и иже с ними.
– Точно, – Андреа неторопливо перебирает грифы и ласково называет каждый: резофоник, нэшнл, педал-стилл, лэп-стилл, добро, баттл-нэк.
Марат еле сдерживается, чтобы не открыть от удивления рот.
– Я раньше делил этот инструмент на гитару и бас-гитару, – нехотя признается он.
– Ага, – поддакивает довольная Андреа. – Ты забыл добавить тенор-гитару: четырехструнную, с укороченной мензурой, диапазоном и строем банджо, и баритон-гитару с длинной мензурой. А еще не упомянул безладовую и слайдовую.
– Ну ладно, ладно. В многообразии ты, допустим, убедила. Но это все издержки современности: XX век, а нам нужны старинные инструменты.
Андреа разглядывает три гитары, заботливо убранные хозяином за стекло.
– Да, выбор небольшой, но здесь наверняка лучшее из того, что мы могли бы найти.
Марат подходит к витрине, ни о чем не спрашивает, всматривается в инструменты. Он все же профессионал. Скептицизм уступает место здоровому интересу. Музыкант видит, что корпуса гитар более узкие и плоские, дерево, хоть и отлично сохранившееся, явно старинное, струны сделаны из кишок.
– И какой это век?
– Надо спросить у хозяина. Я так не умею различать, – неохотно признается Андреа. – Только эти инструменты так и называются: гитары Возрождения и барокко. Они очень изящные. Жаль только, звучание у них довольно слабое, но для салона подойдет именно такая гитара.
– Выбирай и пойдем.
– Подожди! Ты же не видел главного!
Андреа стремительно втягивает его в следующий зал.
– Вот! – торжественно объявляет она.
– Что? – Марат обводит комнату пристальным взглядом. Здесь совершенно точно собраны гитары одного типа. Пять минут назад он бы с удовольствием назвал их обычными классическими, но теперь не спешит.
– Фламенко. – Любовно, с искрами в глазах.
– Фламенко? – Задумчиво и грустно.
Андреа косится на Марата. Что за интонация? Нечто личное?
– Коробка более узкая, изготавливается из деревьев разных пород, струны расположены ближе друг от друга, но это все мелочи. Здесь ударные, яркие звуки. Не столь громкие и резонирующие, как в акустике. Другие. Волшебные. Слушай.
Андреа играет, Марат замирает, как когда-то Алка в подземном переходе. Но ему повезло больше. Для Алки жила только гитара, а для Марата ожила женщина. Гитара требует – Андреа отдает. Гитара плачет – Андреа тоскует. Гитара танцует – Андреа качает ногой. Гитара исторгает страсть – Андреа сверкает глазами. Гитара играет – Андреа живет. Гитара и Андреа, Андреа и гитара – один узел, одна нить, одно дыхание.
Андреа играет, Марат слушает, и обоим невдомек, что перед глазами у них одна и та же картинка: отбивающая каблучками дробь маленькая черноволосая девочка.
– Что скажешь?
У Марата нет слов. Только один вопрос:
– Ты гитаристка?
Андреа опускает голову, отставляет гитару, поднимает на Марата полные тоски глаза и глухо, хрипло, с усилием произносит:
– Да.
16
– Да. – Андреа гладит рыжую, кудрявую головку, заливаясь счастливыми слезами.
– Правда-правда?
– Правда-правда. – Прижимает к себе худенькое тельце, целует глаза, щеки, лоб, нос, подбородок.
– Ты моя мама? – еще раз уточняет ребенок.
– Я твоя мама.
Если бы Андреа только могла знать раньше, что собой представляет процедура выбора ребенка усыновителями в детских домах, она бы провела не одну бессонную ночь, прежде чем окунуться в этот ужас протянутых детских рук, просящих глаз, заискивающих беззубых улыбок.
Они с Димом идут по коридору в сопровождении заведующей.
– Мы подобрали для вас нескольких ребят. Советую обратить внимание на Сашу, он будет стоять слева с краю. Он самый добрый и спокойный. Сережа (будет в центре) на вас, – обращается к Диму, – чем-то похож: темненький, кареглазый, обаятельный. Ну, Андрюша тоже ничего. Сейчас сами увидите.
Андреа уже не хочет никуда идти, она с трудом передвигает ноги и почти не слушает наставления женщины. Из каждой выходящей в коридор двери торчат любопытные детские головы. Те, кто постарше, подпирают стены, помладше перегораживают дорогу, дергают за юбку, заглядывают в глаза. И каждое детское лицо пронзает Андреа недетской мольбой: «Выбери меня!»
Цепляясь за Дима, ему тоже нелегко дались эти несколько метров, она доходит до спасительной двери, за которой их ждет еще более страшное испытание.
В комнате под присмотром воспитательницы стоят, вытянувшись в струнку, три мальчугана, которые боятся не то что шелохнуться, даже дышать. Они знают: от их поведения зависит судьба. Мальчишкам очень нужно понравиться этим дяде и тете, которые сейчас сделают выбор. Андреа останавливается у двери и пытается сосредоточиться, стараясь не встретиться глазами с детьми. Ей кажется, что она – вершитель страшного суда, а перед ней – трое осужденных. И помиловать ей подвластно только одного из них, а других неминуемо ждет приговор бессрочного ожидания.
– А Сережка в кровать писается, – вдруг громко произносит мальчуган, стоящий справа.
Маленькие ручки в центре трио претендентов закрывают глаза, уши краснеют, голова опускается, сопливый нос хлюпает громче, чаще и горше.
Мальчик слева выбегает из строя, хватает маленький стульчик, впрыгивает на него и весело, громко затягивает:
Пусть мама услышит, пусть мама придет!
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Андреа зажимает рот обеими руками, сдерживая позывы раздирающей нутро рвоты, и выбегает из комнаты. В этот детский дом они больше не вернутся, но сколько же еще их разбросано по стране!
Свое рыжее чудо они выбирают по фотографии. Колечки кудряшек, зеленые глаза, белая кожа – вылитая мама. И даже имя почти испанское – Павел (Павлуша, Пабло).
