В конце статьи сообщались ценные сведения, как развить пышные формы бюста, которые «надолго сохранят женщине обожание любящего мужа и вызовут вполне оправданные восторги поклонников». Выход был таков: каждый день надо есть грецкие орехи!
— Все ясно, — сказала Бенигна Бернгардовна, выпрямляясь. — Конечно, мы еще мало знаем и изучаем древних…
Срочно отрядили двух дюжих дворников на базар. К ногам начальницы были доставлены мешки с орехами. Сирот разбили на отряды, с приказом — извлекать из орехов сочные, вкусные ядрышки.
— Чтобы занять им рты, — приказала воспитательница, — дабы они не вздумали есть мои орехи, велим им… петь!
Приют наполнился пением и треском. Персонал приюта (из подхалимства) тоже не бездельничал. Шли в ход утюги и скалки. А сама Бенигна Бернгардовна, заложив орех между дверей, закрывала их резко, и громко лопалась скорлупа — готово! Приют сирот трещал, как доисторическая митральеза, вступившая в сражение…
Все было замечательно, но вдруг…
— Что это есть такое? — закричала начальница, бледнея. Прямо на нее по коридору приюта шагал высокий чопорный человек и смотрел на нее еще издали, как на противную жабу.
— А вы еще здесь, сударыня? — остановился князь Мышецкий на пороге ее кабинета. — Как вступивший в должность уренского губернатора, прошу вас раз и навсегда…
— Нет! Нет! Нет! — закричала Бенигна Бернгардовна.
— …раз и навсегда оставить вверенную мне губернию.
— Как?
— Как лицо злоумышленное, — отчеканил Сергей Яковлевич и повернулся к дверям. — Бруно Иванович, — наказал князь полицмейстеру, — проследите… Вы лично отвечаете передо мною за исполнение сего! Двадцать четыре часа — срок крайний и последний…
С выпученными глазами бежал по улице Осип Донатович Паскаль.
Домчал до дома Конкордии Ивановны, оттолкнул прислугу.
— Приехал! — крикнул, сразу осипнув.
— Ой, худо мне… Миленький князь!
Монахтина схватила Паскаля за воротник, горячо целуя:
— Приехал, князинька мой приехал… Голубчик! Мы покажем…
— Меня уже выгнал, — приуныл Паскаль.
— А обо мне? Обо мне спрашивал?
— Ищут Огурцова!
— Ваше сиятельство, — доложили князю с почтением, — Огурцова нашли и доставили в присутствие…
Сергей Яковлевич, холодно взирая, вытянул длинный перст:
— Внесите Огурцова!
Внесли. Уложили на диван. Все — честь честью. Впервые с ним обращались как с человеком. Князь подошел к бывшему начальнику губернской канцелярии. Страшно было смотреть на распухшее от пьянства лицо старого чиновника.
— Вот что! — приказал Мышецкий, осматриваясь. — Где казначей?
Подскочил к губернатору казначей, склонил выю:
— Туточки, ваше сиятельство… туточки!
— Выпишите из моих губернаторских средств ссуду в сто рублей для вспоможествования неимущим чиновникам…
Огурцов экономно приоткрыл один глаз.
— Благодетель мой… — шепнул и закрыл глаз снова.
Все вышли. Огурцов полежал немного, потом скинул ноги на пол.
— Эх, князь, князь! — заговорил он вдруг, как абсолютно трезвый. — Не я ли советовал: беги отсюда… А ты что же, опять прикатил? Сожрут ведь тебя здесь. Или ты сам жрать станешь?
Сергей Яковлевич положил на плечо старику свою руку.
— Мой преданный старый драбант! — сказал, прослезясь. Ощутив всю торжественность момента, Огурцов встал с дивана:
— Похмелиться бы… — поежился.
— Не будем качаться, — сказал ему Мышецкий. — Стойте уверенней, служба продолжается!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
— Ну, Сергей Яковлевич, спроворим двухспальную?
— Это что такое?
— А так: по две рюмки сразу, — пояснил Огурцов.
— Лейте, — разрешил Мышецкий, — я как раз собираюсь в такое место, где трезвому человеку лучше не показываться.
Выпили по две рюмки дешевого коньяку «Яффа». Покривились.
— Лошадей! Будут меня спрашивать — я в тюрьме.
Огурцов быстренько спроворил для себя и третью:
— Да уж спрашивают!
— Кто?
— Жеребцовские мужики. Плачутся.
— Потом. Сейчас не до них…
Еще издали заметил князь смотрителя капитана Шестакова: рот в улыбке — от уха до уха, ярко сияет начищенная медаль «За сидение на Шипке». Сергей Яковлевич выпрыгнул из коляски напротив острожных ворот.
— Господи, радость-то какая! — сказал ему Шестаков. — Вот и вы, князь, вернулись — хорошо. Да и времена нынеча к лучшему!
— Охотно верю, капитан. Времена изменились. А у вас?
— Посмотрите на забор, князь… Сколько лет одни гнилушки торчали! Собака ногу задерет — и валится. А теперь лично написал господину Трепову, и вот-те — любуйтесь: хоть из пушки бей!
Глядя на новенький частокол, князь невольно вспомнил свой разговор с Дурново, как он настоятельно советовал ему идти по тюремному ведомству, да и Сани Столыпин прицел имел выгодный — на тюремные темы! Сергей Яковлевич велел смотрителю провести его исключительно по камерам «политиков»…
— А прокурор часто бывает? — спросил Мышецкий.
— Ныне политикам — мое почтение. Не только здешний или казанский, но и московский прокурор наведывается… Пасюк! — позвал Шестаков унтера. — Тащи ключи от тринадцатого до двадцать восьмого номера… Да книгу! Книгу мою прихвати!
Исполнительный Пасюк принес ключи и книгу арестантов.
— Пойдемте, ваше сиятельство, — кашлянул Шестаков, сняв фуражку и крестя себя, словно вступали в храм…
Плюнул капитан на пальцы и листанул свои «святцы»:
— Камера шашнадцать: Волокитин… эсер — не дай бог!
Навстречу князю поднялся стройный молодой человек.
— О! — шаркнул он любезно. — Кого вижу? Значок кандидата правоведения… В таком случае позвольте мне выразить протест противу того ярлыка, который мне навешивают неграмотные судьи. Я уже давно не эсер, а — эксист-синдикалист!
— Пьяница вы, сударь, а не… это самое, — вставил капитан.
— Какой срок? — спросил Мышецкий у смотрителя.
— Всего-то четыре годочка… Пролетят незаметно, ерунда!
— Ну вот, — рассудил Мышецкий. — Четыре как эсеру. А как эксист-синдикалисту вам дадут еще больше. Ибо, верьте мне, все новое в практике вызывает большую реакцию властей…
Следующая камера.
— Лейзер Фейгин, пятерку получил, — прочитал Шестаков; перед князем стоял щуплый юноша еврейчик, и Сергей Яковлевич спросил его — за что столь суровая кара?
