– Жеееечь их! Смеееерть! Бей! Убивай! Гыр на них!
[483]
Амброж воздел руки, толпа тут же утихла.
– Ждет вас дело Божие, – воскликнул он. –
Дело, к коему приступить надобно с чистым сердцем, помолившись! На колени,
верные христиане! Помолимся!
Армия со звоном и скрежетом повалилась на колени за стеной
из щитов и загородей.
– Otče náš, – начал громко
Амброж. – Jenż jsi па nebesich bud' posvěcene tvé
jméno…
[484]
– Přijd' tvé královstvi, –
гудело в один голос коленопреклоненное войско. – Staň se tvá
vůle! Jako v nebi, tak i na zemi!
[485]
Амброж рук не сложил и головы не опустил. Он глядел на стены
Бардо, и глаза его горели ненавистью, зубы ощерены, на губах пена.
– И прости нам, – кричал он, – долги наши!
Как и мы прощаем…
Кто-то из стоящих на коленях в первом ряду вместо того,
чтобы отпускать грехи, выпалил в сторону стен из пищали. Со стен ответили.
Зубцы затянул дым, пули и болты засвистели и градом забарабанили по щитам.
– И не введи, – рык гуситов вздымался по-над гулом
выстрелов, – во искушение!
– Ale vysvobod' nás od zlého!
[486]
– Аминь! – возопил Амброж. – Аминь! А теперь
вперед, верные чехи! Vpřed, bożci bojovnici!
[487] Смерть
прислужникам антихриста! Бей папистов!!!
– Гыр на них! Бей-убивай!
Дикий крик, вой, рев, вздымающий волосы дыбом.
Бардо умирал. Умирал под колокольный звон своих церквей.
Колокольный гул Бардо, еще несколько минут назад громогласно, надменно призывавший
к оружию, стал отчаянным, как крик о помощи. И наконец превратился в
лихорадочный, хаотичный, рваный стон умирающего. И как умирающий затихал,
давился смертью, догорал. Наконец умолк, заглох. И почти в тот же момент обе
колокольни затянулись дымом, почернели на фоне пламени. Пламени, рвущегося в
небо, я бы сказал, уносящего в выси душу города. Города, который умер.
А город Бардо умер. Бушующий пожар был уже всего лишь
погребальным костром. А крики убиваемых – эпитафией.
Вскоре из города потянулась вереница беглецов – женщин,
детей и тех, кому гуситы позволили выйти. За беглецами внимательно наблюдали
сельские информаторы. То и дело кого-нибудь узнавали. Их тут же вытаскивали. И
кромсали.
На глазах у Рейневана крестьянка в епанче указала гуситам на
молодого мужчину. Его выволокли, а когда сорвали капюшон, то модно
подстриженные волосы выдали в нем рыцаря. Крестьянка сказала что-то Амброжу и
Глушичке. Глушичка отдал короткий приказ. Поднялись и опустились цепы. Рыцарь
рухнул на землю, лежащего закололи вилами и судлицами. Крестьянка сняла
капюшон, открыв толстую светлую косу. И ушла. Прихрамывая. Прихрамывая
настолько характерно, что Рейневан смог определить врожденный вывих бедра. На
прощание она послала ему многозначительный взгляд. Она узнала его.
Из Бардо выносили добычу, из пекла пожара и клубов дыма
выходили толпы нагруженных различным добром чехов. Добычу загружали на телеги.
Гнали коров и лошадей.
На самом конце колонны из горящего города вышел Самсон
Медок. Он был черен от сажи, кое-где подгорел, у него не было ни бровей, ни
ресниц. Он нес в руке котенка, взъерошенное черно-белое созданьице с огромными,
дикими, испуганными глазами. Котенок лихорадочно цеплялся коготками за рукава
Самсона и то и дело беззвучно раскрывал рот.
Лицо Амброжа было словно высечено из камня. Рейневан и
Шарлей молчали. Самсон подошел, остановился.
– Вчера вечером я мечтал о спасении мира, –
проговорил он очень мягко и тепло. – Сегодня утром – о спасении
человечества. Ну что ж, приходится соизмерять силы с намерениями. И спасать то,
что можно.
Разграбив Бардо, армия Амброжа свернула на запад, к
Броумову, оставляя на свежем и белейшем снегу широкий черный след.
Конницу разделили. Часть под командой Бразды из Клинштейна
отправилась вперед, образовав так называемый predvoj, то есть передовой дозор.
Остальные, в количестве тридцати, попали под команду Олдржиха Галады и
составили арьергард. В нем оказались Рейневан, Шарлей и Самсон.
Шарлей посвистывал, Самсон молчал. Едущий бок о бок с
Галадой Рейневан выслушивал поучения, знакомился с хорошими манерами и
освобождался от старых. К последним, достаточно строго поучал Галада, относится
использование слова «гуситы», поскольку так говорят только враги-паписты и
вообще люди, относящиеся к ним неприязненно. Следует говорить «правоверные»,
«добрые чехи» либо «Божьи воины». Полевая армия из Градца-Кралове, продолжал
далее гетман Божьих воинов, это вооруженное крыло Сироток, то есть правоверных,
осироченных незабвенным Яном Жижкой. Когда Жижка был жив, Сиротки, ясное дело,
еще не были сиротками, а назывались Новым либо Малым Табором, именно для того,
чтобы отличаться от Старого Табора, или от таборитов. Новый, или Малый, Табор
Жижка заложил, опираясь на оребитов, то есть тех правоверных, которые
собирались на горе Ореб, неподалеку от Тшебеховиц, в отличие от таборитов,
собиравшихся на горе Табор у реки Лужницы, и там построили свое Городище.
Нельзя, сурово объяснял правоверный гетман Сироток из Нового Табора, путать
оребитов с таборитами и уж совсем наказуемо – связывать какую-нибудь из этих
групп с каликстинами из Праги. Если на Новом Пражском Граде еще можно встретить
истинных правоверных, поучал оребит с горы, расположенной неподалеку от
Тшебеховиц, то уж Старый Город – это гнездо умеренных соглашателей, именуемых
каликстинами либо утраквистами, а с этими истинные чехи не желают иметь ничего
общего. Не желают и не должны. Однако пражан тоже нельзя называть гуситами, ибо
так говорят только враги.
Рейневан сонно покачивался в седле и время от времени
вставлял, что, мол, понимает, что было неправдой. Снова пошел снег, быстро
превратившийся в метель.
За лесом, на распутье, неподалеку от спаленного Войбужа,
стоял каменный покаянный крест, один из многочисленных в Силезии, –
памятник преступления и покаяния. Вчера, когда сжигали Войбуж, Рейневан креста
не заметил. Был вечер, сумрак, шел снег. Многое можно было не заметить.
