Вот так и швыряло кандидата марксистских наук Кирилла
Градова все восемь лет его хождений по стране практического марксизма. То
захлопывалась уже над ним крышка канализации и он опускался для окончательного
размыва в хлорную известь, то он вдруг выскакивал каким-то никчемным пузырьком
на поверхность. Из шахты вдруг попадал в рай земной, в теплую долину,
подсобником на квашпункт. Капусты! Турнепса! А то вдруг среди голодухи сорок
третьего получал от сердобольной поварихи целую пол-литровую кружку дрожжей.
Сытым бабам в кошмарной округе почему-то нравились его глаза. «Ну и глаза у
тебя, мужик! Чего стоишь, как неродной? Давай заходи, не студи хавиру!»
Была одна любопытная деталь в лагерной судьбе Кирилла,
деталь, о которой он сам не имел отчетливого представления и о которой, к
счастью или к несчастью, не имело представления лагерное начальство. В тридцать
седьмом, после двух недель чекистских беснований, его приволокли на суд так
называемой тройки и быстренько отштамповали приговор: десять лет
исправительно-трудовых работ без права переписки. Далее пошло все, как у
обычных зека: пересыльные тюрьмы, этапы, доставка на Колыму. К тому времени он
уже прекрасно знал, что означает формулировка «без права переписки», однако чем
дальше, тем больше ему начинало казаться, что эта формулировка где-то
потерялась по отношению к нему по мере продвижения на восток.
Надя Румянцева, сказав как-то у ворот Лефортовской тюрьмы:
«Не удивлюсь, если у них там такой же бардак, как везде», была близка к истине.
Скорее всего, формулировка осталась по недосмотру в какой-то одной папке
кирилловского дела и не перекочевала в другие. В одних списках он, возможно,
существовал как ликвидированный, в других же получал лагерное довольствие как
обычный составной элемент колымской рабсилы. Однажды он решил испробовать
судьбу, написал письмо Циле. Ответа он не получил, но года через два в лесной
командировке на Сударе свалилась ему в руки из почтового грузовика посылка,
произведя эффект мягко опустившегося из небесных глубин золотого метеорита. В
посылке была и написанная ее любимым псевдоготическим, как они шутили, почерком
записка, из которой он понял, что то его письмо до нее преспокойно дошло, а вот
ее все предыдущие отправки либо канули в неизвестность, либо были отвергнуты.
Стоит ли рисковать, думал он, и ее будоражить, и вызывать на
свет зловещую формулировочку? Пусть живет так, как будто я мертв, пусть найдет
себе мужа; я ведь все равно не совсем тут жив, хоть и привык к этой нежизни и
боюсь «формулировочки».
Вдруг он признался себе, что нередкие мастурбации оттеснили
Цецилию к периферии в его памяти. Здоровые молодые мужики в лагере решали
половую проблему хоть и простым, но довольно вдохновенным образом. Это
называлось «сходить за кипятилку». По ночам, за полчаса до отбоя, за сараем с
двумя пыхтящими титанами всегда стояла группа, а иногда даже и толпа
мечтательно зырящих в небо зеков. Слышались стоны, иногда рыканье; каждый
плавал в собственном воображении. Кириллу почему-то никогда не грезилась
собственная жена, зато всегда появлялась в этих «путешествиях» какая-то смуглая
тоненькая девчонка, похожая на его сестру, если не она сама.
Иные ушлые зеки умудрялись заводить за зоной знакомых
вольнонаемных и через них налаживали надежную корреспонденцию. Кирилл ни разу
не попытался этого сделать. Иногда он признавался себе, что ему даже не
хочется, чтобы его считали живым там, в том мире, где отец его стоит с добрыми
огнями в глазах посреди своего, похожего на него самого дома и сам похожий на
этот дом, где мать тащит его, четырехлетнего, приговаривая со смехом: «Кирилл-Упал-с-Перил!
Вот уж этот Кирилл-Упал-с-Перил!» Брат наверняка убит, что мне-то вылезать в
живые? Что же мне-то опять унижаться, вместо него выставляться живым, говорить
им: хе-хе, все-таки не унывайте, Никитушка-Китушка убит, но я-то, Кирилл-Упал-с-Перил,
все-таки жив!» Такие странные мысли иногда мелькали в его голове, но он,
спохватываясь, немедленно приписывал их авитаминозу.
Нередко, впрочем, ему казалось, что он и не жив вовсе.
Вполне возможно, что «формулировочка» еще тогда, в тридцать седьмом, была
приведена в исполнение, а я из-за побоев этого просто не заметил. Может быть,
меня сбросили в общую яму и засыпали хлоркой, а то, что сейчас со мной
происходит, это просто постепенное, посмертное угасание сознания, или
наоборот... Что «наоборот»? Что может быть наоборот?
А вот, может быть, наоборот, нынешнее несуществование – это
лишь начало чего-то грандиозного, мучительный проход к феерии истинной жизни и
бестелесному царству свободы и красоты?
В обоих случаях, что значит наш земной путь с его триумфами
и провалами, с его шампанским и хлорной известью? Что все это значит и не
является ли весь наш марксизм простым увиливанием от вопроса? Весь этот
революционный порыв, которым я с такой страстью и верностью жил, лишь увертка?
– Как ты думаешь, есть в этом какой-то смысл? – спросил
он однажды медбрата Стасиса.
Могучий литовец из Мемеля всем своим видом, казалось,
опровергал нереальность лагерного существования. На самодельных лыжах он
скользил по снежному насту, прокладывал путь от одной командировки до другой. И
доходяги, увидев появляющегося из пурги широкоплечего, длиннорукого лыжника с
поросшими ледяным мхом бровями, с серым свечением глаз, с яблочным румянцем, со
всей этой комбинацией красок, напоминающей о каких-то детских снегирях,
встряхивались, чтобы прожить еще один день и отойти к еще одному живому сну.
– Пожалуйста? – не поняв вопроса, Стасис всем телом
повернулся к своему санитару.
Они сидели в покосившейся хавире медпункта. Во всех углах
постанывал упорно просачивающийся под крышу ветер. Снег быстро заметал мутное
окно. На плите в углу кипятились шприцы. «Если бы слушался отца и шел в
медицинский, – говорил часто Стасис, – ты был врач, врач! Ты
понимаешь, врач даже в лагере врач, не зек!» Медбрат обожал медицину, и среди
его заветных книг, что он таскал за собой с одной командировки на другую, был
учебник общей хирургии профессора Б.Н.Градова, написанный в давние времена,
когда тот только занял кафедру и обнаружил существенные недостатки в методике
преподавания. Этот учебник, собственно говоря, и спас жизнь Кириллу.
Перевязывая обмороженных, медбрат Стасис вдруг споткнулся на фамилии Градов и
со смехом спросил, не родственник ли знаменитому профессору. Узнав же, что
родной сын, бросился немедленно спасать. С тех пор чуть ли не год, до очередного
колымского поветрия, они были неразлучны, обходя самые отдаленные лесоточки и
командировки, то есть охватывая их медицинской помощью и санитарными
мероприятиями, стараясь все-таки не только форму соблюсти, но и на самом деле
что-то сделать для обитателей этих призрачных «точек» и «командировок».
