Все чаще и чаще слышались в обществе сугубо немарксистские,
нереволюционные, недавно еще почти ругательные слова: «отчизна», «наша
держава», и вот вам докатились до чего – «русская интеллигенция»!
Савва и сам не понимал, что его побудило тогда объявить это
свое решение, о котором он и не подозревал за минуту до того, как полез на трибуну.
Донкихотский нелепый порыв? Может быть, и на самом деле лишь чистый
подсознательный патриотизм подвинул его к этому не очень-то рациональному
поступку? Ведь и на самом же деле душа была уязвлена нашествием чужого на свое.
Сталин ли, Гитлер ли, большевики ли, нацисты ль, все-таки чужая подлость прет
на родное злосчастье, и душа требует движения к своему народу. Однако если и
будет от меня польза на фронте, то все же не такая, какую принес бы здесь, в
тылу.
Нина не стала требовать объяснений. Она только забралась к
нему на колени, целовала, гладила его по голове, брала в рот несколько
ороговевшие за последние годы дуги ушей. Оба они чувствовали, как проходит
сейчас между ними нечто невысказанное. Теперь, когда он совершил то, чего она
от него меньше всего ожидала, он предстал перед ней тоже почти как поэт.
Вот именно, думал он сейчас, бормоча «почти нормальное
стихотворение» о спуске в темные глубины, вот именно в ту ночь она вдруг словно
увидела во мне ровню, и это было впервые, и это было главной и истинной
причиной моего порыва на фронт – доказать ей, что я не совсем тот, за кого она
меня всю жизнь принимала.
Тем более странно выглядит здесь «дурацкий ля бемоль»,
сводящий последнюю строфу едва ли не к «буриме», и это все опять же связано с
привычной, вполне уже заскорузлой иронией в адрес единственного, разумеется,
единственного любимого, хоть и такого привычного, такого нехемингуэевского
человека... Эти мысли не покидали Савву, пока он точно и умело, не теряя ни
одной секунды, работал в брюшной полости прославленного летчика Осташева.
* * *
Между тем обстановка вокруг дивизионного госпиталя
становилась более чем двусмысленной. Здание школы уже находилось в зоне
какого-то хаотического артобстрела. Через большие окна спортзала видны были разрывы
снарядов, взметавшие к небу клочья мерзлой земли и куски деревьев. Меж стволов
парка ползли отходящие в тыл с повернутыми в сторону противника башнями танки.
Один танк шел со шлейфом дыма и пробегающими по броне бесенятами огня. Он
уперся в большое дерево и встал. Два танкиста торопливо выскочили из башни,
третий успел вывалиться лишь наполовину, упал вбок, словно огромная черная
кукла. В следующее мгновенье взорвался бензобак.
Мимо быстро проходили беспорядочные группы пехотинцев. Взвод
минометчиков выскочил на бугорок с гипсовым горнистом, мгновенно развернул свои
нелепые орудия. Минометы начали плеваться огнем. Дальность их стрельбы была
невысокой, а следовательно, и противник находился неподалеку, иначе стрелять из
этих труб не было бы никакого смысла. Минут и десяти не прошло, как
минометчиков смела с бугра какая-то мгновенная огненная буря.
Савва этого не видел, потому что работал спиной к окнам,
однако вой и грохот, бушующие вокруг, не оставляли у него сомнений, что
госпиталь оказался в полосе немецкого прорыва и что отступать, может быть, уже
поздно.
Стекла уже давно осыпались во всех четырех окнах. Снаряд
прошил стену и сорвал баскетбольный щит. Операционные лампы все погасли. В
пробоину был виден развороченный трансформаторный щит.
– Всем, кто кончил операции, немедленно отступать! –
крикнул Савва.
– Да ведь приказа же, приказа из штаба дивизии не было,
Савва Константинович, – истерически завопил из приемного покоя комиссар
госпиталя Снегоручко.
– Там уже, наверное, некому приказывать! – крикнул ему
в ответ Савва.
Снегоручко вдруг выскочил в святая святых, в операционную.
Он хватался за кобуру пистолета, глаза светились медяками.
– Не паниковать! Застрелю!
– Уберите идиота! – приказал Савва санитарам. Очередной
и самый близкий взрыв потряс все здание.
– Вы тоже отступайте, Тышлер! – жестко сказал Савва
Доду. – Мы тут все закончим без вас с брюшной полостью. Спасибо за помощь.
– А ноги?! – горячо зашептал Дод, тоже как не совсем
нормальный. – С ногами-то, с ногами-то что?..
– Ноги возьмем в руки, – усмехнулся Савва. – Если
успеем проскочить, то ногами займемся завтра...
Он почему-то был без всякого наигрыша совершенно спокоен,
будто недавние мысли о Нине помогли отрешиться от опасности.
– Я знаю, что вы имеете в виду, – тем же жарким шепотом
продолжал Дод. Руки его, впрочем, совсем не дрожали, а продолжали по-прежнему
четко накладывать кетгутовые швы на кишечник и вязать лигатуры. – Я никуда
не уйду! – выпалил он.
– Не валяйте дурака! – сказал Савва. – Выполняйте
приказ! Я вас назначаю своим заместителем по отходу в тыл!
Вдруг и гром, и рев, и свист, и вой, и треск – все смолкло
вокруг госпиталя. В наступившей тишине только слышалось неподалеку почти
идиллическое после предшествующей симфонии фырчание моторов.
«Отбились? Прекрасно! Поздравляю с новым доносом, товарищ
Снегоручко», – подумал Савва. Он сделал жест Доду – дескать, хорошо,
давайте завершать. Дод в этот момент смотрел через его плечо в разбитое окно.
Он вздрогнул, ничего не сказал и вернулся к животу капитана Осташева. Тот уже
вернулся из своих детских путешествий к тете Лиде и теперь лежал молча, стиснув
зубы, снова в обличье заматерелого в советской авиации князя Болконского.
Хирурги уже закрывали его брюшную полость, накладывали последние швы, оставляя
выход для дренажа. Савва работал, не поднимая головы, пока вдруг не понял, что
в этой удивительной тишине что-то произошло еще более удивительное. Он окинул
взглядом спортзал, то бишь операционную, и увидел, что все оставшиеся врачи и
сестры смотрят в его сторону, но не на него, а за него, и тогда он понял, что
ему нужно обернуться, чтобы узнать последнюю новость этой войны, свою
собственную новость.
Он обернулся и прямо за собой увидел трех чужаков,
ошеломляюще чужих, будто прилетевших с другой планеты людей. Прошла едва ли не
минута, прежде чем он понял, что это немецкие танкисты и что во дворе уже стоит
целое подразделение немецких «марков».
