Я обессиленно покачал головой. При температуре тридцать
девять градусов любое усложнение кажется ненужным и абсурдным.
– Вариант третий, – продолжал Пуаро. – Коробку с
отравленными конфетами подсунули вместо доброкачественной, которую купила
мадам. В этом случае звонок по телефону – вполне оправданный и остроумный ход.
Тогда мадам играет роль – как это говорят у вас? – козла отпущения. Она должна
таскать каштаны из огня. Такой вариант наиболее логичен, но, увы, его труднее
всего привести в исполнение. Нельзя же быть уверенным, что сможешь подменить
конфеты как раз в нужный момент? А что, если дежурный сразу же понесет коробку
наверх? Да здесь есть сто и одна случайность, которая может опрокинуть все
планы. Нет, это было бы бессмысленной затеей.
– Для всех, кроме Лазаруса, – проговорил я.
Пуаро взглянул на меня:
– Вас лихорадит, друг мой. Поднимается температура?
Я кивнул:
– Поразительно, как даже самый незначительный жар обостряет
умственную деятельность. Вы сейчас сделали гениальнейшее по своей простоте
замечание. Оно так просто, что даже не пришло мне в голову. А любопытная,
однако, вырисовывается ситуация. Мсье Лазарус, сердечный друг мадам, изо всех
сил старается накинуть ей петлю на шею! При такой ситуации становятся
возможными весьма любопытные вещи. Вот только сложно… очень уж все это сложно.
Я закрыл глаза. Я был доволен, что так отличился, но мне не
хотелось думать о сложном. Я хотел спать.
Мне кажется, Пуаро продолжал говорить, но я его уже не
слышал. Его голос звучал смутно, убаюкивающе.
В следующий раз я увидел Пуаро уже в конце дня.
– Моя затея обернулась неожиданным барышом для владельцев
цветочных магазинов, – заявил Пуаро. – Все заказывают венки. Мсье Крофт, мсье
Вайз, капитан Челленджер…
Я почувствовал укол совести.
– Послушайте, Пуаро. Ему надо все рассказать. Бедняга с ума
сойдет от горя. Так не годится.
– Вы всегда питали к нему слабость, Гастингс.
– Да, он мне нравится. Он очень славный парень. Вы должны
посвятить его в тайну.
Пуаро покачал головой:
– Нет, мой друг. Я не делаю исключений.
– Неужели вы хоть на минуту допускаете, что он замешан в эту
историю?
– Я не делаю исключений.
– Подумайте, как он страдает.
– Наоборот, я лучше буду думать о радостном сюрпризе,
который я ему готовлю. Считать возлюбленную мертвой и обнаружить, что она жива!
Неповторимое, потрясающее ощущение.
– Вы упрямый старый черт. Не выдаст он вашего секрета.
– Как знать.
– Он человек чести. Я в этом убежден.
– В таком случае ему еще труднее соблюсти тайну. Соблюдение
тайны – искусство, требующее многократной и виртуозной лжи, и больших
артистических способностей, и умения наслаждаться этой комедией от всей души.
Сумеет он лицемерить, ваш капитан Челленджер? Если он таков, как вы говорите,
безусловно нет.
– Так вы ему не расскажете?
– Я категорически отказываюсь рисковать ради сантиментов.
Игра идет не на жизнь, а на смерть, мой друг. К тому же страдания закаляют
характер. Во всяком случае, так говорили многие ваши знаменитые проповедники и,
если не ошибаюсь, даже один епископ.
Я больше не пытался его уговаривать. Было ясно, что его
решение непреклонно.
– К обеду я не стану переодеваться, – бормотал он. – Я ведь
раздавленный горем старик. Такова моя роль, понимаете? От моей самоуверенности
не осталось и следа. Я сломлен. Я потерпел неудачу. Я почти не притронусь к
обеду – все останется на тарелке. Вот как мне это представляется. А в своей
комнате я съем несколько бриошей и шоколадных эклеров – если они заслуживают
такого названия, – которые я предусмотрительно купил в кондитерской. А вы?
– Пожалуй, надо принять еще хинину, – сказал я грустно.
– Увы, мой бедный Гастингс. Однако мужайтесь, к утру все
пройдет.
– Охотно верю. Эти приступы обычно продолжаются не больше
суток.
Я не слыхал, как он вернулся. Должно быть, я уснул.
Проснувшись, я увидел, что он сидит за столом и пишет. Перед
ним лежал какой-то смятый и расправленный листок бумаги. Я узнал в нем тот
самый список от А до К, который Пуаро когда-то составил, а потом смял и
отшвырнул.
Он кивнул мне в ответ на мой невысказанный вопрос:
– Да, это тот самый, мой друг, я его восстановил. Теперь я
штудирую его под другим углом зрения. Я составляю перечень вопросов, касающихся
лиц, которые стоят в моем списке. Вопросы самые разные, часто совсем не
связанные с преступлением. Я просто перечисляю факты, неизвестные или
непонятные мне, и пытаюсь объяснить их.
– И много вы успели?
– Я кончил. Хотите послушать? У вас достанет сил?
– Конечно. Я чувствую себя гораздо лучше.
– Вот и хорошо. Прекрасно, я прочитаю вам свои записи. Не
сомневаюсь, кое-что в них покажется вам ребячеством.
Он откашлялся.
– А. Эллен. – Почему она осталась в доме и не пошла смотреть
фейерверк? Судя по словам мадемуазель и высказанному ею удивлению, этот
поступок явно необычен. Что, по ее мнению, должно было или могло произойти? Не
впустила ли она кого-нибудь (например, К) в дом? Правда ли то, что она
рассказывала о тайнике? Если в доме действительно есть нечто подобное, то
почему она не может вспомнить где? (Мадемуазель, кажется, убеждена в обратном,
а ведь мадемуазель обязательно должна была бы знать.) Если Эллен солгала, то
зачем? Читала ли она любовные письма Майкла Сетона или ее удивление, когда она
узнала о помолвке, было искренним?
Б. Ее муж. – Так ли он глуп, как кажется? Посвящен ли он в
то, что известно его жене? (Если ей вообще что-нибудь известно.) Вполне ли он
вменяем?
В. Ребенок. – Является ли его интерес к кровопролитию
естественным инстинктом, присущим детям этого возраста и развития, или же этот
интерес патологичен? Если это патология, не унаследована ли она от одного из
родителей? Стрелял ли он когда-нибудь из игрушечного револьвера?
Г. Кто такой мистер Крофт? – Откуда он приехал?
Действительно ли он послал по почте завещание? Какую цель он мог преследовать,
оставив завещание у себя?
Д. То же, что и предыдущее. – Кто такие мистер и миссис
Крофт? Скрываются ли они по какой-либо причине, и если да, то по какой? Имеют
ли они какое-нибудь отношение к семейству Бакли?
