Кирилл Градов вместе с большинством негодовал, вскакивал со
стула, потрясал кулаком, выкрикивая что-то уже не очень-то связное. Его распирало
блаженное, вдохновляющее чувство единства. Вот это и есть классовое чувство,
говорил он себе, вот оно наконец пришло.
На задах собрания возле одного из ремонтируемых паровозов
стояла группа гэпэушников во главе с Самохой. К этим «классовое чувство» в
данный момент явно не пришло, потому что оно их никогда и не покидало. Они
деловито озирали аудиторию железнодорожников-партийцев, иногда перешептывались.
Пока все шло, как задумано.
Из своего третьего ряда Кирилл Градов закричал в президиум:
– Требую слова!
Председательствующий поднял руку со звоночком. И жест, и
звук выглядели смехотворно среди ревущей толпы в паровозном депо. Наконец голос
председательствующего пробился сквозь крики:
– Товарищи, внимание! Прения продолжаются! В списке
записавшихся у нас сейчас очередь товарища Преображенского!
Преображенский, один из лидеров оппозиции, решительно встал
из-за стола президиума и, заправив за спину, за ремень складки своей хорошего
сукна гимнастерки, направился к трибуне.
– Требую слова в порядке ведения! – кричал между тем
Кирилл.
Вдруг на платформу запрыгнули два парня в кепарях, по виду
скорее не рабочие, а марьинорощинские мазурики. Криво улыбаясь и распахивая
руки, они преградили путь оппозиционеру. Крепыш Преображенский мощно пытался
пробиться к трибуне, парни же висели на нем, с ног не сбивая, но не давая
сделать и шагу.
– Что за безобразие?! Негодяи! – кричал Преображенский.
Лошадиный хохот гулко разносился в ответ по гигантскому помещению.
Кирилл в этот момент вспрыгнул на платформу с другой стороны
и занял трибуну.
– Товарищи, прошу минутку внимания! – что есть силы
закричал он.
Собрание чуть-чуть утихло, хотя свист и шиканье все еще
слышались то там, то здесь.
– Товарищи, я молодой коммунист, – продолжал
Кирилл. – Единство партии – вот что для нас важнее воздуха! Предлагаю
осудить раскольнические и высокомерно-вождистские действия товарищей Троцкого,
Зиновьева, Пятакова! Предлагаю вынести резолюцию о прекращении дискуссии с
оппозицией!
Бурный подъем в зале. Огромное большинство кричало, с
шапками в кулаках:
– Правильно! Довольно трепать партию! Трещины не допустим!
Долой дискуссию!
Преображенский наконец отделался от своих «кепариков»,
подошел к трибуне и стукнул кулаком.
– Что здесь происходит?! Организованная провокация?! Я
требую, чтобы мне дали слово!
Кирилл, не глядя на стоявшего вплотную к нему человека с
бурно вздымающейся грудью, с потоками пота, катящимися по лицу и шее, закричал
в зал:
– Предлагаю слова товарищу Преображенскому не давать!
Ответом был новый взрыв антиоппозиционных страстей. Долой!
Долой! Долой!
Преображенский махнул рукой и пошел на свое место.
Собрание все-таки продолжалось еще не менее двух часов и
закончилось ночью. Оппозиция была разбита в пух и прах.
Расходясь в темноте, спотыкаясь о рельсы, партийцы еще
продолжали переругиваться. Преображенский шел в группе своих товарищей и
молчал. Почему-то этот ночной проход через железнодорожную территорию напомнил
ему что-то из дореволюционных, эмигрантских времен. «Нас выталкивают
отсюда, – думал он. – Мы становимся чужими. Как бы снова не оказаться
в эмиграции». Обернувшись, он заметил издали юнца, который перехватил у него
трибуну. Отстав от товарищей, он подождал его.
– Градов, можно вас на минуточку?
Следы неподдельного вдохновения все еще как бы трепетали на
молодом лице, если это только не были следы стыда, что вряд ли. Кирилл
приостановился.
– В чем дело, товарищ Преображенский?
Преображенский предложил ему папиросу, закурил сам.
– Скажите, неужели вы всерьез не понимаете смысла
происходящего? Не понимаете, что оппозиция – это просто попытка остановить
Сталина?
– Сталин борется за единство партии, и довольно об
этом! – парировал Кирилл.
Преображенский внимательно вглядывался в его лицо.
– Ваш отец – хирург Градов?
– Да. Какое отношение это имеет к дискуссии? – дернулся
Кирилл.
Преображенский уронил папиросу и пошел прочь.
– До свидания, товарищ Градов, – бросил он не
оборачиваясь.
Глава 5
Театральный авангард
В тот вечер, когда Вероника и Никита Градовы отправились на
«Мандат», в репетиционном зале Театра Мейерхольда проходило собрание труппы и
актива. Актеры, занятые в сегодняшнем спектакле, были уже в гриме и костюмах,
остальные – в модных кофтах и свитерах и, разумеется, в шарфах, длинных,
разноцветных, брошенных на плечи, за спину, обмотанных вокруг шеи, – все
это составляло впечатляющую гамму: дивная богема Москвы.
Что касается «актива», занимающего задние ряды, теснящегося
вдоль стен и даже сидящего на полу в проходах, то большинство его состояло из
учащейся молодежи.
Собрание, разумеется, только называлось собранием, на самом
деле это было одно из редких «явлений Мастера народу».
Мейерхольд и Зинаида Райх только что вернулись из
европейской поездки. «Первая леди» была ослепительна и в чудном великодушном
настроении. Изделия высших парижских кутюрье, представленные сейчас в Москве,
даже и зависти у театральных дам не вызывали, так космически были недоступны,
одно лишь восхищение. В зале различались и жадные взоры мужчин, явно желавших
навести беспорядок в роскошном туалете.
Мейерхольд, облаченный в серый, широкий, тоже чертовски
заграничный, «в селедочную косточку» костюм, являл собой некоторую сумрачность.
Он уже узнал, что недавняя премьера «Ревизора» вызвала сущую свистопляску
враждебной прессы. Небрежно отмахивая фразы длинной кистью правой руки,
почетный красноармеец Отдельного московского стрелкового полка рассказывал о
заграничных впечатлениях.
В театрах Европы полный застой. Дальше Рейнгарда заграница
не ушла. Постановки на уровне Малого театра, декорации примитивно
реалистические. Полное отсутствие стиля, эксперимента. Не просто боязнь
эксперимента, но непонимание его смысла. Даже в Италии упадок. Театр Пиранделло
еле влачит существование на субсидиях.
