— Отец Михаил.
— Я спрашиваю, как твоя фамилия, имя и отчество! — разъярился Харченко.
— Менделеев Тимофей Александрович.
— Ишь ты, какая знаменитая фамилия, — усмехнулся Харченко. — Почему одет не по форме?
— Не дают, гражданин майор. Интендант сказал: нету, ходи в чем ходишь.
— Вот за это Твердохлебов и сидит. За ваши грехи.
— Наш главный грех, что не подохли вместе со всеми, — проговорил Балясин. — В следующем бою, будьте уверены, поляжем.
— Ты что, следом за Твердохлебовым захотел? — после паузы спросил Харченко.
— А нам все равно, где подыхать, — раздался из строя голос.
— Кто сказал? — вновь встрепенулся Харченко.
Из строя вышел Глымов, отрапортовал:
— Ротный Глымов.
— Слышал про тебя, слышал, — покивал Харченко. — Значит, все равно, где подыхать?
— Абсолютно, — спокойно ответил Глымов.
Харченко подошел вплотную к Хлымову, проговорил, дыша в самое лицо:
— Здесь, на фронте подыхать будете. Хоть какая-нибудь польза будет родине от ваших поганых жизней.
— От наших хоть какая-то польза будет — от твоей никакой, гражданин майор.
— Ты-ы! — Рука Харченко лапнула кобуру пистолета, но остановилась. — Ты постарайся подохнуть побыстрее, Глымов. Или я тебе помогу.
Харченко отошел к строю всего батальона, глянул на нового комбата Головачева:
— Приступай к командованию, комбат. Со священником сам разберешься.
Окровавленный Твердохлебов лежал на полу. Старший сержант в гимнастерке с закатанными по локоть рукавами окатил его водой из ведра. Твердохлебов открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо следователя Курыгина:
— Ну как, будем писать признание?
— Не понимаю, в чем я должен признаться, — прохрипел Твердохлебов.
— Все ты понимаешь, змей проклятый, — процедил следователь. — Долго ты еще мучить меня будешь, сволочь?!
Твердохлебов не ответил, закрыл глаза.
— Посади его на стул, — приказал следователь Курыгин.
Старший сержант с трудом поднял грузное тело Твердохлебова, подтащил к стулу, усадил. Но едва отпустил, комбат стал заваливаться на бок, и старший сержант еле успел подхватить его.
— Колись давай, колись! — крикнул следователь, присев перед Твердохлебовым на корточки. — Тебе же лучше будет!
— Мне лучше не надо… — Слабая улыбка тронула разбитые в кровь, распухшие губы Твердохлебова.
— Зачем ты оставил власовцу Сазонову пистолет? Чтобы он смог совершить побег? Так, да? Убил бы солдата, который охранял комнату, и убежал бы? Ну, говори, сволочь, говори!
— Не понимаю, о чем вы… — едва шевельнул губами Твердохлебов.
— Кто травил антисоветские анекдоты? Ротный Балясин, да? Ротный Глымов? Говори, кто?!
— Не понимаю, о чем вы… — Голова Твердохлебова была запрокинута, глаза закрыты.
— Бей… — Следователь встал и махнул рукой.
Охранники втащили потерявшего сознание Твердохлебова в камеру-пенал, бросили на топчан. Со скрежетом закрылась дверь. Было утро, и кусок неба в узком зарешеченном окне порозовел. Твердохлебов открыл глаза и смотрел сквозь пыльную решетку на небо…
Вдруг вспомнилось, как пришел поздним вечером к нему домой майор Рубанов, высокий, сутулый, с длинной тощей шеей, торчавшей из воротника. В руке у него был толстый газетный сверток.
— О, Артем, что это ты на ночь глядя! — улыбаясь, развел руками Твердохлебов.
— Не рад, что ли? — спросил Рубанов, снимая в прихожей шинель.
— Ты приходи ко мне полночь за полночь, я чай пью — садись со мной чай пить, — словами Чапаева ответил Твердохлебов.
— Я водку пришел пить, — ответил Рубанов.
— Водку так водку. Двигай на кухню, сейчас закусить сообразим. — И Твердохлебов первым пошел на кухню.
Из комнаты выглянула жена, вопросительно посмотрела на них, поздоровалась:
— Здравствуйте, Артем. Вам что, поесть приготовить?
— Да мы сами управимся, Вера, не беспокойся. Спи спокойно, — ответил Твердохлебов.
…Они соорудили нехитрую закуску — котлеты, нарезанные помидоры и лук, хлеб, кружочки копченой колбасы, свежие огурцы — и уже откупорили вторую бутылку.
— Ну, хорошо, а Степанкова за что взяли? Всю Гражданскую прошел, два Боевых Красного Знамени, в Первой Конной корпусом командовал, на Халхин-Голе был… его за что? Какой он враг народа? — тяжелым голосом спрашивал Артем Рубанов и дымил папиросой, сверля взглядом Твердохлебова.
— Органы знают, кто он оказался на самом деле и за что его взяли, — ответил Твердохлебов.
— А ты? Ты не знаешь? Мы же дружили с ним, Василий! Водку вместе пили! И что, мы не знали, кто он был?
— Выходит, не знали, Артем… — развел руками Твердохлебов. — Ладно, не знали. А комкора Шелеста взяли, это что? Тоже враг народа? Он же Царицын вместе с товарищем Сталиным оборонял… — напирал Рубанов. — А Лизачева взяли — тоже враг народа? Комдив каких поискать! Для него советская власть дороже жизни была! Тоже враг народа? — Рубанов ударил кулаком по столу.
— Выходит, враг был… — опустил голову Твердохлебов. — Ты пойми, Артем, не могут органы так грубо ошибаться! Ведь заговор был? Был! Тухачевский, Корк, Эйдеман, Егоров — уж как высоко сидели! И заговор против товарища Сталина плели! Тоже не веришь?
— Не верю, — резко ответил Рубанов, налил в стакан только себе, махом выпил и повторил: — Не верю!
— Ну, не знаю, не знаю… — пробормотал Твердохлебов.
— Хорошо, Василий. — Рубанов погасил в пепельнице окурок и тут же закурил новую папиросу. — А вот завтра меня возьмут и скажут тебе — враг народа, ты поверишь?
— Кончай ты, Артем, что ты, в самом деле… — поморщился Твердохлебов, но Рубанов перебил, требовательно глядя на него:
— Нет, ты все-таки ответь мне, старому другу: поверишь?
— Нет, — глухо ответил Твердохлебов. — Не поверю.
— А вот теперь я тебе не верю, — выдохнул дым Рубанов. — Как миленький поверишь. Через не могу. И знаешь, почему?
— Интересно, — нахмурился Твердохлебов.
— Потому что сделали из нас… бессловесных болванов!
— Ну, ты кончай, Артем! — уже с возмущением произнес Твердохлебов.
— Боишься? — усмехнулся Рубанов. — Вот-вот, Василий, мы уже сами себя боимся… Вот что страшно, как ты этого не понимаешь?
— Ты меня извини, Артем, но ты сейчас рассуждаешь, как враг, — тяжело выговорил Твердохлебов.
— Что и требовалось доказать, — кивнул Рубанов.
