Я хочу развлечь его. Это мое ремесло. Поэтому я рассказываю ему про своих сыновей и про работу. Я рассказываю ему об интервью, которое брал у Джорджа Буша-младшего, и о том, как бывший президент отзывался (не под запись и не стесняясь в выражениях) об «истеричной» жене одного политика. Я рассказываю об этом громким, бодрым голосом, потому что Джейн говорит, что так дед лучше воспринимает.
Он не смеется, но медленно кивает, а его густые брови немного подергиваются.
Больничная рубашка не закрывает его ног, желто-красных, распухших, в выступающих венах. Ненавижу эти рубашки.
Моя сестра Берил стучит в дверь и заходит в палату № 134. Она немного бледнеет, когда видит его, такого съежившегося.
– Привет, дед, – говорит она с дрожью в голосе. – Как твои дела?
Затем, извинившись, выскакивает в коридор и возвращается через пару минут с красными глазами.
– Деревья сейчас такие красивые, – произносит Джейн. – Ты выйдешь отсюда и сам увидишь.
Дед ничего не говорит. Лишь продолжает громко дышать. Собирается ли он на самом деле выйти отсюда? Так важно сохранять равновесие между оптимизмом и реализмом.
Я достаю ноутбук и показываю деду несколько семейных видео. На одной из записей дочь Берил, играющая мышку в мюзикле по «Ветру в ивах»
[196]
. Она кажется такой целеустремленной в своем красном плаще и красной шляпке, когда вглядывается вдаль и поет.
Врач заходит осмотреть деда. У него появилась сыпь там, где воткнута игла капельницы.
В дверь опять стучат, на этот раз многолетний секретарь деда Валери. С ней – друг, который спрашивает, может ли она помолиться. Валери складывает руки и просит Бога послать этому человеку исцеление. Понимает ли дед, что происходит? Что он, агностик, об этом думает?
Когда я ухожу, то говорю настолько жизнерадостно, насколько могу:
– Я люблю тебя, дед. Скоро увидимся!
Он пытается что-то ответить, но я слышу только стон.
Дед умер через два дня. Из-за какой-то задержки его тело шесть часов пролежало на кровати.
Марти сказала мне:
– Он казался таким спокойным и умиротворенным. Трудно было отделаться от мысли, что он просто прилег отдохнуть.
Деда хоронили на Вестчестерском кладбище в солнечный ветреный день. У его могилы собралось только пятнадцать человек, самые близкие родственники. Гражданская панихида должна была состояться позже.
Маленький черный усилитель стоял на розовом надгробном камне. Мы подходили по одному, брали микрофон и прощались с дедом, а ветер шелестел красной листвой позади нас.
Мы говорили о его борьбе за гражданские права. О его любви к близким, о справедливости, о яблочном сидре и «Алисе в стране чудес». О его поездках в Гану и о том, как Линдон Джонсон схватил его за лацкан, чтобы сфотографироваться с ним.
Марти прочла его письмо, из которого ясно, что он любил нехитрые каламбуры: «Это письмо не начинается с обращения, потому что каждый из вас знает, кто он, и глупо говорить ему, кто он. И глупо называть вас дорогими, когда каждый знает, что он очень дешевый».
После того как все было сказано, четыре могильщика с помощью прочных ремней опустили гроб в яму. Почти все ушли, чтобы отдать дань памяти моей тете, похороненной неподалеку. У могилы деда остались двое: я и моя кузина Рэйчел, будущий психолог из Балтимора. Мы взяли лопаты, торчавшие из бурой почвы. Мы не проронили ни слова. Рэйчел первая зачерпнула землю лопатой и бросила ее в могилу. Земля упала с тихим глухим звуком.
Слегка присев, я тоже зачерпнул землю и бросил ее вниз. Раздался тот же глухой шум, и земля рассыпалась по крышке гроба.
Нам нужно было занять себя чем-то полезным. Нам нужна была цель, даже если наши действия были лишены смысла, ведь рабочие все равно выполнили бы свою работу. А может быть, то, что мы делали, имело смысл? Может быть, дед оценил бы это? Последний знак любви от внуков. Как подоткнуть одеяло в последний раз.
Мы работали молча. Холмики земли росли, закрывая гроб. Зачерпывая землю, я глубоко приседал. Земли становилось все больше. Это был физический труд, и благодаря ему я чувствовал себя лучше. Я вспотел. Дед был не из тех, кто останавливается на полпути. И я не собирался останавливаться.
На следующий день The New York Times опубликовала некролог. Некролог ему бы понравился. Деда называли «миротворцем» – вполне достойная характеристика. Речь шла о его страсти к разрешению конфликтов, цитировалась старая статья из The New York Times Magazine: «Некоторые мужчины исполняются пыла, стоит им взглянуть на Джину Лоллобриджиду. Хила воспламеняет по-настоящему трудная ситуация, сложившаяся во время забастовки».
И в то же время это был портрет Джеймса Бонда. «Работая с пекарями, мусорщиками, водопроводчиками, кондукторами, капитанами буксиров и подрядчиками, он оставался откровенным бонвиваном, любившим быстрые спортивные машины и хорошую еду».
На фотографии дед, застигнутый посреди переговоров с работниками и работодателями, прижимал по телефонной трубке к каждому уху. Может, это была забастовка водителей, может – музыкантов симфонического оркестра, – в газете не уточнялось, да и не имело значения.
Джули вырезала некролог и приклеила на картонку. Прекрасный, старомодный жест в наши цифровые времена, подумал я.
На сайте Times выложили короткое видео. Должно быть, интервью брали у деда пару лет назад, и он понимал, что это будущий некролог. Его, убеленного сединами и все еще сохраняющего внятность речи, снимали на черном фоне.
– Каким вы хотите остаться в памяти близких? – спрашивают его.
Дед смеется.
– Я не хочу, чтобы меня вспоминали, – отвечает он. – Я хочу задержаться здесь подольше.
Глава 22 Нос
Цель: лучшее обоняние
Прошло две недели после смерти деда. Мой рацион изобилует рафинированными углеводами. Физические нагрузки практически исчезли из моей жизни. Я впал в фатализм. Я возвращаюсь к «аргументу Джима Фикса», этой банальности из арсенала пораженцев: что бы я ни делал, я все равно умру, так зачем тратить столько времени и сил? И непохоже, чтобы дед придерживался строгой диеты с преобладанием крестоцветных. Так почему я должен?
Я пускаюсь во все тяжкие. Сначала съедаю пригоршню изюма, арахиса и шоколадных чипсов. Затем батончик из гранолы с 24 граммами сахара. И побольше мюсли. Затем у меня обвисают щеки, как у коровы – лицо похоже на обвисший мешок. Недавно я наткнулся на блестящее описание человеческой слабости. Речь не о еде, но это одно из лучших описаний, которые мне доводилось читать. Платон рассказывает, как человек проходил мимо груды трупов. Он пытался не смотреть на них, но, в конце концов, сдался – широко раскрыл глаза и воскликнул: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!»
