Так было гораздо лучше. Я с четверть часа ходил взад и вперед по темному ряду и громко торговал желтофиолями; я кричал «го! го!» воображаемому ослу, перевозившему корзины с цветами, и почтительно обращался к воображаемому хозяину за мелочью. Выучившись продавать желтофиоли, я принялся за землянику. Оказалось, что выкрикивать землянику труднее. «Продается земляника! Господа, купите земляники!» – кричал я на разные голоса и все не мог найти нужный тон.
Наконец, после множества повторений я наладил свой голос и тут заметил, что позади меня притаились два мальчика. Мне тотчас представилось, что это Джерри Пеп и его противник, что, окончив свою битву, они согласились действовать заодно против меня. Это было тем более правдоподобно, что когда я повернулся к ним, один из них выскочил из своей засады и схватил меня за волосы.
– Господа! Купите земляники! – закричал он, передразнивая меня и дергая за волосы при каждом слове. – Чего ты тут кричишь? Как ты смеешь поднимать шум на базаре, когда тебе давно пора лежать в постели, а?
Он подражал голосу и жестам рассерженного полицейского. Хотя он пребольно таскал меня за волосы, но, повернувшись к нему, я почувствовал радость. Эти два мальчика не были Джерри Пепом и его товарищем. Они были немного выше их ростом и совершенно незнакомы мне.
– Слышишь, мальчик? – продолжал мой «полицейский». – Иди сейчас же домой, не то я тебя отведу в участок!
– Сами вы идите домой, – ответил я, вырываясь из его рук. – Чего вы сами не идете домой, что вы ко мне пристали?
– Да мы и идем домой, – сказал другой мальчик, хохотавший над проделкой своего товарища, – мы были в театре, а теперь возвращаемся домой!
Потом, обращаясь к своему спутнику, он прибавил:
– Пойдем в самом деле, Моульди! Мы этак и к ночи не доберемся до Вестминстера.
Я несколько раз бывал с отцом на рынке Ковент-Гарден и знал, что он находится или в самом Вестминстере или около него, но дороги туда я не мог найти и решил расспросить мальчиков.
– В какой части Вестминстера вы живете? – поинтересовался я у мальчика, сказавшего последние слова.
– Конечно, в самой лучшей, – ответил он, – стоит посмотреть на нас, чтобы понять это!
– А близко от вас до Ковент-Гардена?
– До театра Ковент-Гарден? – поднял брови Моульди. – Помилуйте, в нашей коляске минуты две езды, и мы с Рипстоном всегда берем там ложу! Правда ведь, Рипстон?
– Полно тебе пустяки болтать, – остановил его Рипстон. – Мы живем, правда, близко и от рынка Ковент-Гардена, и от театра. Мы живем в Дельфах, а ты, мальчик?
– Не все ли равно, где я живу?
Дело в том, что в Ковент-Гардене я найду себе такой же удобный ночлег, как и в Смитфилде, и если я пойду туда с этими мальчиками, они покажут мне дорогу, и я буду завтра вовремя на месте, думалось мне.
– Пойдемте, – сказал я, – уже поздно.
– Да ты куда идешь-то? – с удивлением спросил Моульди.
– Я иду с вами, – смело заявил я.
– Да ведь мы идем в Дельфы!
– И я туда же.
– Разве ты живешь в Арках?
– В каких Арках? Вы сказали в Дельфах?
– Ну да, Дельфы или Арки, это ведь все равно.
– А, ну, я не знал! Да я и не мог знать, я ведь никогда там не бывал.
– Никогда не бывал! Ты же сказал, что живешь там?
– Нет, я нигде не живу, у меня никакой квартиры нет.
– Ну, уж это пустяки! – воскликнул Моульди. – У всякого человека есть квартира. Где же твое старое жилье?
Мне не хотелось рассказывать этим незнакомым мальчикам все свои дела, но они приставали ко мне с расспросами, и я не мог больше таиться от них. Впрочем, им, кажется, не опасно открыться. Они, по-видимому, живут сами по себе и, может быть, даже помогут мне пристроиться и найти работу.
– А вы обещаете, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? – спросил я.
Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.
– Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.
– И ты убежал? И не хочешь возвращаться назад?
– Я никогда не вернусь! Мне нельзя возвращаться! – с жаром ответил я.
– Понимаю! – сказал Моульди. – Ты там что-то стибрил?
– Как стибрил?
– Ну, стащил. Тебя поймали или тебе удалось благополучно улизнуть?
– Да как поймали? Я ничего не украл, я просто убежал оттого, что меня там били.
Мальчики недоверчиво переглянулись.
– Неужели ты и в самом деле только оттого и убежал, что тебя били? – удивился Рипстон.
– Только! Кабы вам задавали такую трепку, вы бы не говорили «только»!
– А тебе там давали есть и все такое?
– Давали.
– И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
– Конечно.
– Он еще говорит «конечно»! – воскликнул Рипстон. – И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все: и еду, и постель – и убежал из дому оттого только, что тебя били? Ты просто лгун!
– Или набитый дурак! – решительно сказал Моульди.
– Не верьте мне, коли не хотите, – проговорил я, – только я вам сказал сущую правду!
– Может, оно и так, – заметил Рипстон, – на свете случаются странные вещи! Только вот что я тебе скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он не научится ценить их!
– Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, – вздохнул Моульди, – только бы дал мне приличную квартиру.
– Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, – засмеялся его товарищ. – Да ты не думай, этот мальчик, наверное, сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы его выдадим. Оно и понятно, ведь он нас не знает.
Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень быстро, так быстро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с его ног. Мы прошли по улице Олдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обычно преступников на казнь, и когда я ответил им: «Не знаю», они остановились и показали мне. После этого мы пошли на улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видел.
Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятным. А теперь была темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дома. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам моих спутников, я был дурак, что бросил ее. Я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли – от быстрой ходьбы они едва переводили дух, и им было не до разговоров.
