В седьмом действии Фрэнк сидит в тюрьме, закованный в цепи. Он раскаивается в своих дурных поступках и страшно мучается. Вдруг к нему опять является дух матери, утешает и ободряет его. Он плачет, а потом идет на казнь спокойно, без всякого отчаяния. В это время дух разворачивает бумагу, на которой крупными буквами написано: «Любовь матери бесконечна».
Глава XXVIII. Мое намерение перемениться быстро исчезает
Пьеса вызвала у публики громкие рукоплескания. Меня она тронула до того, что я не решался взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидел слез в моих глазах.
– Какая славная пьеса, не правда ли, Смит! – сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. – В ней так хорошо показано, как человек становится все хуже и хуже, пока не сделается настоящим негодяем. Любовь матери бесконечна. Это, я думаю, значит, что если мать умрет, так она сверху глядит на нас и видит все, что мы делаем. Правда ведь, Смит?
– Да, я думаю.
– О мачехах там ничего не сказано, Смит, я думаю, твоей пришлось бы смотреть на тебя снизу вверх, а не сверху вниз, как ты думаешь?
Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
– Все равно, у тебя есть настоящая мать, которая глядит на тебя сверху. Правда, Смит? Да что с тобой? О чем ты плачешь?
В эту минуту мы вышли на улицу.
– Полно, перестань, – утешал меня товарищ, – тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
И он подал мне какую-то грязную тряпку.
– Ах, Рип!
– Ну, перестань же! Ты, верно, нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надо вернуться? Где лавка твоего хозяина?
Последний вопрос он задал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
– Я не живу в лавке, – проговорил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху, – у меня нет хозяина.
– Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где ты работаешь?
– Нигде, если наше прежнее дело не назвать работой.
– Наше прежнее дело! – удивился Рип. – Неужели ты в самом деле не переменился, Смит? Нет, этого не может быть!
– Да, я переменился, – рыдая, ответил я, – только я переменился тем, что стал еще хуже, вот как в пьесе.
Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой, что всегда означало у него принятие какого-нибудь решения, и спросил:
– Ты об этом и плачешь, Смит?
– Да, об этом.
– Значит, ты хочешь перемениться?
– Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю как. Вот если бы ты помог мне!
– Как же я могу помочь!
– Не знаю. Если бы твой хозяин…
– Я уже об этом подумал! – с жаром воскликнул Рипстон. – Попробуем поговорить с ним. Пойдем скорее, а то он рассердится, что я запоздал!
Я твердо решил последовать за Рипстоном, но едва мы сделали несколько шагов, как перед нами явился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонившись к фонарю, и когда я проходил мимо, положил руку на мое плечо, по-видимому, с полным добродушием, хотя я чувствовал, что он крепко держал меня.
– Ах, вот ты где! – произнес он с ласковым упреком в голосе. – Экий ты нехороший, непослушный мальчик! Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может. Неужели ты никогда не избавишься от дурных знакомств? А ты, мальчишка, – обратился он к Рипстону, – если еще раз вздумаешь совращать его с пути, я отведу тебя в полицию. Убирайся прочь.
Гапкинс положил руку на мое плечо, по-видимому, с полным добродушием, хотя я чувствовал, что он крепко держал меня.
Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова. Рипстон, удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
– Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смит, – проговорил он наконец, – так прощай.
– Прощай, Рип, мы, может быть, скоро увидимся.
Он пошел по направлению к Спиталфилду, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
– С каким это негодяем я тебя встретил? – спросил Джордж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кит.
– Он не негодяй, он честный мальчик, – возразил я.
– А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? – насмешливо заметил мистер Гапкинс. – И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
Я был так смущен, что не нашелся как ему ответить. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение. Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отстать от него.
– О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? – спросил он.
– О прежней жизни, – ответил я.
– О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
– Нет, когда он был нечестным.
– А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
– Мы с ним вместе занимались воровством в Ковент-Гардене, – ответил я, – и жили вместе в Дельфах.
– Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
– Он работает.
– Работает? Возится с какой-нибудь грязной, тяжелой работой, бедный мальчуган! И много ли зарабатывает?
– Восемнадцать пенсов в неделю, кроме содержания.
– И за это он должен трудиться целые дни, как добрая лошадь, и ходить в грязи от утра понедельника и до вечера субботы! Знаешь, сколько он всего получит в год? Три фунта восемнадцать шиллингов!
– Ну что же, это немало!
– Немало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов! То, что он заработает за семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты за одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он за семь лет? Я думаю, он нашел бы свою жизнь очень несчастной!
– Может быть, он сказал бы, что лучше получить меньше, да зато… без опасности, – несмелым голосом заметил я.
