— И в Новгороде, и в Рыльске, и в Курске та же печаль, друг Бермята. Но жить надо и землю свою стеречь от поганых, кои не замедлят к нам из Степи натянуть.
— Как же мы одолеем нехристей, боярин?! — воскликнул Бермята. — В Путивле остались, почитай, старики, юнцы да я, хромоногий. Возьмут нас поганые голыми руками!
— Не возьмут, — сердито вымолвил спутник Вышеслава. Он хоть и был безус, но держался независимо. — Смердов и холопов вооружим, но не сдадим Путивля!
— Эй, боярин, смердов теперь и силком в город не затянешь, они скорее в лесах схоронятся, — промолвил Бермята, глядя вслед двум дружинникам, направлявшимся к княжескому терему.
Ефросинья и Ефимия обе залились слезами, узнав от Вышеслава о печальной участи Игорева войска. Причём Ефросинья больше скорбела о сыне, нежели о муже.
Выплакав первые, самые горькие слёзы, Ефимия принялась утешать княгиню, которая была беременна:
— Тебе о дитяти своём думать надо, милая моя. Твоя печаль и на нём отразиться может. Князь твой жив, и слава богу! И Владимир живой. Плен — не смерть, беда поправимая. Знать бы мне, что мой Радим в плену, и на сердце было бы легче.
О судьбе огнищанина Вышеслав ничего не знал, поэтому ничем не мог порадовать Ефимию.
Вскоре по всему Путивлю послышались плач и стенания женщин.
Город наполнился вдовьим горем. Люди на торгу не куплю-продажу вели, а тревогами делились. Мол, сгинули князья с дружинами в степях и оставили города свои без защиты.
Церковные колокола поминали павших воинов скорбным звоном.
Вышеслав собрал в тереме старцев градских, имовитых купцов, весь местный церковный причт. Повелел старостам концов городских собирать всех мужчин от четырнадцати до шестидесяти пяти лет в общегородской полк Купцам было велено поставить продовольствие для войска и дать денег на оружие. Священникам Вышеслав наказал служить молебен во всех храмах Путивля по убиенным воинам Христовым, а также призывать народ вооружаться на поганых. В окрестные сёла Вышеслав разослал бирючей, зовя смердов в войско.
Самые худшие предчувствия Вышеслава вскоре подтвердились.
Многие купцы просто-напросто покинули Путивль вместе с семьями, благо им было куда податься.
Хромоногий Бермята хоть и ругал беглецов, спасающих свою казну, но был бессилен помешать этому бегству.
Следом за купцами поспешили убраться из Путивля и некоторые боярские семьи: кто-то поехал в Новгород-Северский, кто-то в Чернигов. Всё от Степи подальше.
Сбежал даже местный архиерей, молебна не отслужив.
Старосты градские собрали в городской полк чуть больше сотни ратников: старых и младых, хромых и одноруких.
Вышеслав с горькой улыбкой оглядел войско, которое половцы, пожалуй, одолеют одним криком.
Из деревень пришло всего два десятка мужиков с дубинами и топорами. Больше никто не отважился прийти в город, обречённый на разорение.
— Не послать ли в Новгород-Северский за подмогой иль в Чернигов? — спросил у Вышеслава юный Борис, облечённый им властью тысяцкого.
Они сидели вдвоём поздно ночью, держа совет.
— В Новгороде дела обстоят не лучше, ты сам видел, — Ответил Вышеслав. — Омеля лишь на валы да на стены уповает. Сёла и города обезлюдели. Валы путивльские высоки, но стены обветшали, башня угловая, того и гляди, завалится. Без войска нам никак не выстоять, друг Борис. — Вышеслав тяжело вздохнул и добавил: — В Чернигов гонца пошлю. Коль не поможет Ярослав Всеволодович, сожгут Путивль поганые.
— Может, не осмелятся ханы этим летом в набег идти? — с надеждой в голосе промолвил юный тысяцкий. — Как-никак с большим уроном одолели они полки Игоревы. Долго, чай, будут раны зализывать.
— Придут, — уверенно проговорил Вышеслав. — И в немалом числе придут! Вот помяни моё слово.
— Давай хоть холопов вооружим, что ли, — предложил Борис.
— А нам другого и не остаётся, — сказал Вышеслав с обречённостью в голосе.
Несмотря на грозящую Путивлю опасность, имовитые боярыни неохотно давали вольную своим холопам, иных приходилось выкупать. Для этой цели Ефросинья дала Вышеславу немного серебра — всё, что у неё было.
Из холопов, получивших свободу, был составлен отряд в тридцать человек. Прибавив к ним двадцать деревенских мужиков, Вышеслав сам принялся обучать новоиспечённых воинов умению владеть оружием.
Тысяцкий Борис занимался с городской пешей сотней, благо оружия хватило на всех.
Однажды на теремной двор, где Вышеслав наставлял смердов и бывших холопов, как держать строй против конницы, заявились несколько девиц в ярких сарафанах. Вместе с ними пришёл и Борис.
— Где воевода Вышеслав? — звонким голосом спросила самая пригожая из девиц, очень похожая на Бориса.
— Ну, я воевода, — выступил вперёд Вышеслав, с любопытством глядя на румяные девичьи лица.
Красавица отбросила с груди длинную косу и сказала с ВЫЗОВОМ:
— В дружину мы хотим вступить, воевода. Дай нам оружие!
Из толпы ратников за спиной Вышеслава раздался смех. Кто-то удивлённо присвистнул.
— Как звать тебя, молодица? — спросил Вышеслав. Он был серьёзен, почти угрюм.
— Горислава, — ответила девица, слегка смутившись.
— Чья же ты дочь?
— Не важно, — отрезала девица.
— Сестра это моя, Вышеслав Бренкович, — подал голос Борис. — Отчаянная, не серчай на неё. Говорил я ей, что не бабье это дело...
— Почему не бабье! — перебила брата Горислава. — Иль руки у нас не из того места растут? Иль все мы на сносях?
— Вот именно, — ворчливо поддакнул Вышеслав, — чем они хуже нас? Беру всех в дружину! Вот тебе меч, держи. А тебе топор, на-ко, милая.
Вышеслав с грубоватой бесцеремонностью вложил в ладони Гориславы меч, который был у него в руке. А стоящей рядом с ней чернобровой молодице сунул топор в руки, взяв его у кого-то из ратников,
Горислава с трудом удержала на весу тяжёлый меч двумя руками, а её подруга неумело взяла топор, за самый конец топорища.
— Теперь, милая, рубани-ка топориком вон по тому чурбаку, да так, чтобы половинки в стороны разлетелись, — приказал чернобровой Вышеслав. — Представь, что это степняк в шлеме.
Ратники посторонились, давая место девице с топором.
Та неуверенно приблизилась к чурбаку, взмахнула топором и... нанесла удар не по чурбаку, а по кряжистой дубовой колоде, на которой он стоял.
Вокруг засмеялись.
Чернобровая покраснела и, с трудом выдернув топop из колоды, замахнулась снова. На этот раз лезвие топора вонзилось в чурбак как раз посередине. Однако удар был слабый, и деревяшка не раскололась.
— Не рассекла ты голову поганому, милая, — сказал Вышеслав, подходя к чернобровой. — А это означает, что следующий замах этот поганый не даст тебе сделать, но пронзит тебя копьём иль саблей зарубит. Впрочем, я думаю, басурманин живо распознает, что перед ним девица, а не воин, и с радостью полонит тебя, милая.
