– Мы уж прожили почти двадцать лет! – ответила с горьким смешком Жанна. – Поздно!
– Это никогда не поздно… Была бы любовь!..
* * *
Во всем, что касалось мужа Василия, и в большом и в мелочах, она привыкла действовать решительно и бесповоротно. Вот и сейчас Жанна резко поднялась со скамьи, где еще минуту назад вытирала мокрые глаза и втихомолку кляла супостаточку-подругу и всеядного белозубика. Василий с утра собирался на прием к врачу: после работы на даче опять зашалило сердце – да и разве усидел бы он там, чтобы хотя бы гвоздь во что-нибудь не заколотить.
Муж уже вернулся домой, поднял с ожиданием близоруко-беспомощные глаза на влетевшую с улицы жену.
– Вася, нам надо обвенчаться! – Жанна, как обычно, сообщая о безоговорочно ею решенном, не давала мужу опамятоваться. Она успела по дороге домой забежать в храм и договориться обо всем с долговязым батюшкой. – Завтра же идем!
– А мне вот в больницу предложили лечь… Только для профилактики! – поспешно, словно успокаивая капризного ребенка, добавил Василий, заметив, что Жанна начала хмуриться. – Малыш, но я к нужному времени обязательно подойду куда надо…
Жанна, собрав кое-какие вещички, проводила Василия до здания больницы и потом, ночью, долго не могла заснуть. То вспоминалось что-то из совместной с Василием жизни, причем больше – хорошее, а не размолвки по пустякам, то Жанне хотелось забежать мыслями вперед и представить себе завтрашнее венчание в церкви. Она не была верующей, впитанный с младых «пионерских» ногтей атеизм бессознательно обитал в ней и заставлял стыдливо сторониться «всего этого» – церковного, ей непонятного. Но и было в предстоящем венчании пугающе-сладостное, заманчивое: вот так вот, с Василием, с одним-единственным на всю жизнь, что еще оставалась. Только с ним, самым близким…
Венчание. 1904 г. Худ. Николай Богданов-Бельский
Чередой стали проплывать ухмыляющиеся, самодовольные мужские физиономии; Жанна, брезгливо морщась, поспешила отогнать неприятное, не к месту, видение, опять вспомнила о том, как задремала успокоено прошлой ночью на мужнином плече, и с тем ускользнула, наконец, в сон…
Таинство венчания начиналось буднично, без помпы и торжественности, может потому что не толклась тут толпа зевак. Жанна с Василием, священник, за полотняной загородкой в углу пробовавший голоса хор, да приглашенный коллега из телерадиокомпании с видеокамерой в руках – вот и все. И то он оказался лишним: Жанна, теша свое репортерское тщеславие и желая увековечить событие, раскаялась потом, услышав снисходительно-насмешливый его шепот: «Ты для моды, старушка, все это затеяла или чтоб муженька удержать?!»
Перебарывая досаду, Жанна попыталась вслушаться в малопонятные ей тексты молитвословий, которые нараспев произносил священник, уловила и все-таки поняла изречение из «Апостола»: «…оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину» И еще: «…а жена да боится своего мужа»
Она с улыбкой посмотрела на стоявшего рядом с ней Василия, кажущегося, как обычно, совершенно безучастным ко всему происходящему, и заметила вдруг, что пламя высокой, с позументом, венчальной свечи, зажатой в руке мужа, лихорадочно колеблется, готовое вот-вот затухнуть. Рука Василия дрожала да и еще как! Он в ответ Жанне тоже заулыбался, виновато, растерянно, может быть так в первый раз за всю прожитую совместно жизнь.
До ехидных ли тут ухмылок и колких словечек коллеги-репортера с видеокамерой! Жанна, счастливая, напрочь забыла обо всем на свете, когда рука об руку с Василием, с венцами на головах, под песнопения хора они следом за священником пошли вокруг аналоя с книгой святого Евангелия на нем…
Поздний вечер того же дня помнился потом Жанне жутким кошмарным сном. И был горькой явью…
Надо было уговорить Василия идти ночевать в больницу, но разве до этого тогда было, да и сам бы он вряд ли бы туда отправился!
После выпитого шампанского, поцелуев и ласк, между прочим, давно и основательно подзабытых супругами, Василий в объятиях Жанны вдруг вздрогнул и сник, располосованный болью изнутри.
– Плохо мне… Ты не беспокойся!
Но Жанна, уже вскочив с кровати, металась по комнате: то искала таблетки, то хваталась за трубку телефона, пытаясь дозвониться до «скорой». «Карета» долго не ехала, Василию становилось хуже и хуже; Жанна, в кое-как накинутом на тело халате, выскочила на лестничную площадку и в истерике принялась звонить к соседям, моля о помощи…
«Скорая», наконец, приехала; молодой детина-фельдшер грубовато сказал Василию в ее тесном салоне:
– Чего разлегся, папаша? Подвинься-ка!
И это последнее, через силу, движение Василия – до сих пор мнилось Жанне! – оборвало ниточку ко спасению.
* * *
Боль утраты стала понемногу запрятываться куда-то вглубь: Жанна перестала вечерними часами сидеть в одиночестве на кухне и, не отрываясь, смотреть на портрет мужа или же через день приходить к свежему холмику на погосте и, положив к подножию памятника цветы, молча глотать слезы. Непоседливая репортерская работа по-прежнему увлекала ее, давая возможность на какое-то время забыться.
Но вот забрали сына в армию, и Жанна осталась совсем одна, прежняя утрата стала еще горше. Не хотелось возвращаться в пустую квартиру, где никто не ждал. Лицо Жанны осунулось, постарело; она усохла, одна тень, даже знакомые не всегда сразу узнавали. Стала Жанна заходить и в храм, тот самый, на берегу, а до недавнего времени даже проходить мимо избегала: не хотелось будоражить воспоминания. И все же пересилила себя, теперь уже с робостью, а не праздного любопытства или ротозейства ради, шагнула в его тихий полумрак. Постояла у иконы Богородицы, затеплила свечу, не зная слов молитвы, просто искренне попросила за сына – может быть, служит он где-то в «горячей точке», а не напишет, промолчит – весь в отца.
Осенний пейзаж с церковью. 1895 г. Худ. Исаак Левитан
Зажгла свечу и на панихидном столике; поглядывая на поблескивающее металлическое распятие, помянула Василия…
На работу и обратно она по-прежнему ходила по тропинке вдоль речного берега; минуя то место, где в прогале между зарослями деревьев и кустов виднелся храм на другом берегу, поозиравшись, торопливо крестилась на него, но вниз, к воде, где все еще чернел полуразломанный остов старой скамьи, никогда не спускалась.
Однажды, припозднившись, Жанна бежала домой в июньских светлых сумерках и там, возле скамьи, заметила странно копошившихся людей. Впрочем, там все время кто-то терся: то пьянчужки, то мальчишки, то и парочка влюбленная. Ясно было, что компашка тут обретается отнюдь не трезвая, через слово – мать-перемать, и Жанна, ежась от омерзения и страха, прибавила уже шагу, но что-то заставило ее остановиться. Может, показавшийся знакомым, женский голос, правда, пьяный и противно визгливый. Она присмотрелась и обомлела.
