Как ты обрел мудрость свою.
Капила остановился при входе в свой храм,
Принц в рубище отшельника:
«Я обрел ее не так, как люди обретают познания свои,
То вера сделала меня мудрым.
Некогда женщина наделила меня моим сердцем.
Сердце же моего сердца существовало всегда;
Именно так была мне дана моя мудрость.
Поступай же и ты так – ступай и поймешь».
Не успел Бен-Гур поблагодарить девушку за услышанную песню, как под килем лодки заскрипел песок, и тут же она ткнулась носом в берег.
– Что, мы уже прибыли, о Египет? – воскликнул он.
– Это всего лишь краткая остановка! – ответила она, и тут же чернокожий гребец сильным толчком весла снова вывел лодку в озеро.
– Лучше бы ты позволила мне править лодкой.
– О нет, – смеясь, возразила она. – Тебе – колесница, а лодка – мне. Мы просто добрались до противоположного берега озера, и это мне урок – не надо больше петь. А теперь, побывав в Египте, давай отправимся в рощу Дафны.
– В молчании, без песни в пути? – разочарованно произнес он.
– Расскажи мне что-нибудь о римлянине, от которого ты нас вчера спас, – попросила она.
Вопрос этот неприятно поразил Бен-Гура.
– Хотел бы я, чтобы это был Нил, – уклончиво сказал он. – И чтобы цари и царицы, спящие в своих гробницах, восстали и плыли бы сейчас с нами.
– Но они были колоссами и потопили бы нашу лодку. Уж лучше бы они были пигмеями. Но расскажи мне о римлянине. Он очень злой, не так ли?
– Не могу сказать.
– Он благородного происхождения и богат?
– Я не могу говорить о его богатстве.
– Но какие же чудесные у него лошади! И площадка его колесницы из чистого золота, а колеса из слоновой кости. А как он дерзок! Зеваки смеялись, когда он уезжал; те, кто едва не попал под его колеса! – И она рассмеялась, снова вспомнив происшествие.
– Это просто сброд, – с горечью произнес Бен-Гур.
– Он, должно быть, одно из тех чудовищ, которые, как говорят, вырастают в Риме, – Аполлон, прожорливый как Цербер
[86]
. А живет он в Антиохии?
– Он откуда-то с Востока.
– Египет подошел бы ему куда больше Сирии.
– Едва ли, – заметил на это Бен-Гур. – Клеопатры ведь давно нет в живых.
Через мгновение они увидели светильники, горевшие у входа в шатер.
– Вот и становище! – воскликнула она.
– А мы так и не побывали в Египте. И мне не довелось увидеть ни Карнака, ни Фив
[87]
, ни Абидоса
[88]
. Эти воды – не Нил. Мне только довелось услышать песнь Индии да погрузиться в мечту.
– Да, Фивы, Карнак… Но тебе следует больше жалеть о том, что ты не видел Рамзеса в Абу-Симбеле
[89]
, при взгляде на который сами собой приходят мысли о Боге, творце неба и земли. Но почему тебе вообще надо жалеть о чем-то? Давай снова отправимся в плавание по водам реки, и если мне уж нельзя петь, – со смехом произнесла она, – то я могу рассказывать тебе предания моей страны.
– Давай! Да, пока не настанет утро, а за ним вечер и новое утро! – страстно произнес он.
– О чем же мне тебе рассказать? О математиках?
– Ну уж нет!
– О философах?
– Нет, нет.
– О чародеях и джиннах?
– Если тебе угодно.
– О войнах?
– Да.
– О любви?
– Да.
– Я расскажу тебе о лекарстве от любви. Это история о древней царице. Отнесись к ней с почтением. Папирус, из которого жрецы в Фивах узнали эту историю, был взят из рук самой ее героини. Он написан древним языком и должен быть истинным.
НЕНЕХОФРА
Нет параллелей в жизнях человеческих.
Ни одна жизнь не проходит по прямой.
Самая совершенная жизнь идет по кругу, заканчивается у своего начала, и невозможно сказать: «Вот начало ее, а вот ее конец».
Совершенные жизни представляют собой сокровище Бога, в значительные дни он надевает их, как перстень, на палец своей ближайшей к сердцу руки.
Ненехофра обитала в доме неподалеку от Асуана, но еще ближе к первому порогу Нила, причем так близко, что шум вечной битвы между рекой и скалами был частью этой местности. Она росла, окруженная красотой, и про нее говорили, как про маки в саду ее отца: «Какая красота будет явлена миру, когда наступит пора ее цветения!»
Каждый год ее жизни был подобен началу новой песни, которая еще восхитительнее, чем прежние.
В детстве она была подобна ребенку, родившемуся от брака между Севером, который омывался морем, и Югом, несшим в себе горячее дыхание пустыни; один из этих родителей дал ей страсть, а другой гений – так что когда они взирали на нее, то радостно смеялись, причем каждый говорил не «Она вся в меня», но «Ха-ха! Она вся в нас».
Все великолепие природы воплотилось в ее совершенстве. Когда она приходила или уходила, птицы вздымали крылья, приветствуя ее; буйные ветры смиряли свой нрав, утишаясь до нежных зефиров; белые лотосы всплывали из речных глубин, чтобы взглянуть на нее; река замедляла свой бег рядом с ней; высокие пальмы склоняли свои вершины и кронами навевали на нее прохладу; и все они, казалось, говорили – один: «Я дал ей свое изящество», другой: «Я одарил ее своим великолепием», третий: «Я наделил ее своей чистотой», и каждый из них дал ей свое достоинство.
Когда ей исполнилось двенадцать лет, Ненехофра стала очарованием всего Асуана, к шестнадцати годам о красоте ее узнала вся страна, а в двадцать лет в ее жизни не было дня, чтобы у дверей ее дома не появлялись принцы пустыни на белых верблюдах и властители Египта на золоченых барках. Когда же, безутешные, они возвращались назад, то говорили повсюду: «Я видел ее своими собственными глазами – и это не женщина, но сама Хатор»
[90]
.
