Даруджиец вытащил выцветший носовой платок из рукава и утёр пот со лба.
— Ещё бы чуть-чуть ниже локтем, милая моя, и…
— Что? Что происходит?
Крупп замолк, огляделся.
— Значит, они уже внутри.
— Кто?
— Как «кто»? Тогг и Фандерея, разумеется. Явились, чтобы занять Звериный трон. Точнее, в данном случае, троны. Конечно же, если мы войдём в хижину, мы не увидим двух волков на креслах. Одно лишь присутствие утверждает владение. Воображение Круппа рисует другие, скажем так, более прозаические картины, но лучше мы о них умолчим, верно? Теперь же, девочка, позволь Круппу отступить. Те, кто явятся к тебе теперь… что ж, это передача сна от одного к другому, и благородный Крупп ныне должен отступить на задний план.
Мхиби обернулась.
Старейшина рхиви обратился к ней с печальной улыбкой.
— Мы просили её прийти с нами, — сказал он.
Мхиби нахмурилась.
— Просили кого?
— Твою дочь. Этот мир — он для тебя. Более того, он и существует внутри тебя. Этим даром, этим миром — твоя дочь просит прощения.
— Она с-с-сотворила его?..
— Много было соучастников, все они стремились исправить постигшую тебя несправедливость. Было некое… отчаяние в тот день, когда твою дочь… создали. Человек, известный как Крупп. Старший бог К’рул. Тот, кого зовут Пран Чоль. И ты сама. И когда она собрала нас в себе — мы сами. Серебряная Лиса хотела исправить и другое — трагедию т’лан имассов и т’лан айев. Возможно, — добавил он, сотворив знак утраты, — то, чего искало её сердце, оказалось слишком огромным…
— Где она? Где моя дочь?
Старейшина покачал головой.
— Отчаяние увело её. Прочь.
Мхиби замолчала. За мной охотились. Вы охотились за мной. И волки. Она посмотрела вниз, медленно подняла молодые руки. Значит, это на самом деле? Мхиби медленно повернулась, посмотрела в глаза Круппу.
Даруджиец улыбнулся.
Старуха…
— Я проснусь?
Крупп покачал головой.
— Та женщина ныне спит вечным сном, девочка. Зачарованная, защищённая. Дочь твоя говорила с Худом. Они заключили договор. Она полагает, что, потеряв т’лан имассов, нарушила его. Но нельзя не заметить, что есть иные грани у такой… развязки. Крупп сохраняет веру.
Договор. Свобода для т’лан имассов. Конец. Их души… перешли бы к Худу.
Нижние духи — она их потеряла? Потеряла т’лан имассов?
— Худ не потерпит…
— Ах, почему же? Отчего не потерпит, дорогая моя? Если уж Владыка Смерти лишён терпения, то Крупп может станцевать на островерхой голове Колла! А это явно и очевидно не так. Ты не вернёшься в то старое тело.
Мхиби вновь взглянула на духов рхиви.
— Я состарюсь здесь? Рано или поздно вновь стану…
Старейшина пожал плечами.
— Не знаю, но сомневаюсь. Ты — сосуд. Ты — Мхиби.
Мхиби… Ох, Серебряная Лиса. Доченька. Почему же ты не здесь? Почему я не могу взглянуть тебе в глаза? И тоже попросить прощения. Она глубоко вздохнула, почувствовала сладкий запах жизни в прохладном, влажном воздухе. Так легко принять в себя этот мир. Она сняла первый медный браслет, протянула его рхиви.
— Это ведь ваше, как я понимаю.
Старейшина улыбнулся.
— Его сила хорошо тебе послужила?
Она кивнула.
— Безмерно…
В её сознании возникло присутствие.
— Мхиби…
Тогг, рокочущая сила, воля самой зимы.
— Мы живём в этом владении, в мире Звериных тронов, но ты — его госпожа. Со мной здесь друг. Смертный дух. Драгоценный дух. Я хочу отпустить его. Мы хотим отпустить его. Из этого мира. Ты дашь нам…
— Да. Отпустите его.
Благословение. Лишённый бога, он не мог его дать. В истинной форме.
Но он не понимал собственной огромной вместимости, способности смертной души принять в себя страдания десятков тысяч, великого множества тех, что прожили с чувством боли и утраты почти три сотни тысяч лет.
Он видел лица, бесчисленные лица. Усохшие, глаза — лишь тёмные впадины. Сухая, изорванная кожа. Видел кости, поблёскивавшие между слоёв похожих на древесные корни сухожилий и мускулов. Видел руки — расколотые, разбитые, пустые, — но пальцы по-прежнему сжимали призрачные мечи.
Он стоял на коленях, смотрел на ряды т’лан имассов. Шёл дождь, немолчный ливень, в котором раздавались глухие стоны, скрежет из трещин во тьме над головой.
Он взглянул на имассов — неподвижных, склонивших головы.
Но всё равно видел лица. Каждое. Каждое лицо.
Я принял вашу боль.
Головы медленно поднялись.
Он почувствовал их, почувствовал, как их наполнила внезапная лёгкость. Я сделал всё, на что способен. Да, этого недостаточно, я знаю. Но… Я принял ваши страдания…
— Ты принял наши страдания, смертный.
В себя…
— Мы не понимаем, как.
И теперь я покину вас…
— Мы не понимаем… почему.
Ибо всё это не способна вынести моя плоть…
— Мы не можем дать ответ на твой дар.
Я заберу с собой.
— Пожалуйста, смертный…
Как-то.
— Назови причину. Пожалуйста. Почему ты так облагодетельствовал нас…
Я…
— Смертный?
Прошу прощения, господа. Вы хотите узнать меня. Я… смертный, как вы и сказали. Человек, рождённый три десятилетия назад в городе Эрин. Моё родовое имя, прежде чем я отказался от него, вступив в Устав Фэнера, было Отанталиан. Мой отец был суровым, справедливым человеком. Моя мать улыбнулась лишь раз за все годы, что я её помню. В тот миг, когда я уехал. И всё же я помню эту улыбку. Теперь я думаю, что мой отец обнимал, чтобы завладеть. Что она была пленницей. Теперь я думаю, что её улыбку вызвал мой побег. Теперь я думаю, что, уходя, я забрал с собой часть её. То, что заслуживало освобождения.
Устав Фэнера. В Уставе… сам не знаю, может быть, в нём я нашёл себе лишь новую тюрьму?
— Она свободна в тебе, смертный.
Это было бы… хорошо.
— Мы не солгали бы тебе, Итковиан Отанталиан. Она свободна. И по-прежнему улыбается. Ты рассказал нам, кем был. Но мы всё ещё не понимаем твоей… щедрости. Твоего сострадания. И вот — спрашиваем вновь. Почему ты сделал это для нас?
