Его лицо темнеет. Кажется, он понял.
— Ты закляла стрелу? На судьбу?
Я киваю.
— Дай сюда.
Он долго изучает стрелу. Хлам, гнилье, рыжую труху.
— Беда, — бормочет папа. — Большая беда.
— Спаси его, — требую я.
— Сейчас. Ты же видишь? Прямо сейчас....
Нет, папа говорит не о спасении. Он говорит совсем о другом. Мне холодно от звука его голоса. Я летела очень быстро, летела издалека. Я устала, я мерзну. Я еле держусь на ногах.
— Большая беда прямо сейчас...
— Спаси его!
— Как? Я не знаю, где он. Не знаю, что с ним.
— Он в беде. Тебе недостаточно?
— Даже если Юрюн гибнет в эту минуту, в его гибели нет нарушения закона. Боотур всю жизнь ходит по лезвию ножа. Боотур может умереть в любой момент. Меч, зверь, ловушка. Другой боотур. Чья-то подлость. Осыпь в горах.
— Чья-то подлость, — повторяю я.
Когда я бью, я не промахиваюсь.
Папе больно. Папа молчит. Хмурится:
— Тут нет ни малейшего нарушения закона. А значит, я бессилен. Ты пришла издеваться надо мной?! Мучить меня, да?!
— Мучить тебя? О да, конечно! Я прилетела сюда с гнилой стрелой твоего сына! Со стрелой, заклятой на судьбу! И все с одной-единственной целью: помучить тебя!
— И еще раз: чего ты хочешь, Умсур?
Я называю то, чего хочу, по имени. Я вижу, как он бледнеет. Без чужой помощи папа наливает себе кумыс из бурдюка. Залпом осушает чорон. Белые струйки текут у него по подбородку, пачкают одежду. Пенные усы моего отца. Пенная борода. Млечная кровь на кафтане.
— Открой дорогу, — я подхожу ближе. Вытираю кумыс рукавом. — Открой свою, короткую дорогу. Дальше я справлюсь сама. Что-нибудь придумаю. Я знаю, ты можешь.
— Не могу. Не имею права.
— Можешь. Должен.
— Не могу! Я открываю короткую дорогу в одном-единственном случае. Где-то нарушают закон, и нарушают не по пустякам. Но этого мало, Умсур! Нарушители — упрямцы, они отказываются подчиниться моему приговору. Тогда я дотягиваюсь до них отсюда, с веранды, и расстояние не помеха Закону-Владыке. Открой я дорогу просто так, повинуясь собственному капризу, и я, Сиэр-тойон, стану нарушителем Закона. Ты хотя бы представляешь, чем это обернется?
— Дедушка Сэркен, — я смотрю в папины глаза. В них испуг. В них боль. И еще что-то, чему я не знаю названия, — поет, будто у тебя на голове растут три золотых волоска. И каждый волос — надежда.
— Ерунда! Сказки для детей!
— Подари мне один волосок, папа. Нет, не мне — Юрюну. Он — гвоздь, на котором держится наша семья. Выдерни гвоздь, и мы рассыплемся.
— Не проси!
— Дашь, возьму. И не дашь, возьму.
Это не я. Это Мюльдюн. Когда ему надо, он умеет ходить тише рыси. Мюльдюн-бёгё стоит у входа на веранду, и мне чудится, что он готов ринуться в бой. Со мной? С папой? С судьбой?!
— Ты тоже? — кричит папа. — Ты тоже принес мне стрелу?
— Нюргун, — говорит Мюльдюн.
Папин вопрос про стрелу застал его врасплох. На круглом, простоватом лице Мюльдюна — растерянность. А еще — решимость. Понятия не имею, как они уживаются вместе на одном лице.
Ответ Мюльдюна застает папу врасплох:
— Что — Нюргун?! Опять Нюргун?!
Мой брат берет лавчонку, стоящую под боком у отца. Вертит в руках. Ломает, смущается. Швыряет обломки за перила:
— Айталын похитили. Нюргун отправился в погоню.
Для Мюльдюна это — целый монолог. Да, я знаю, что такое монолог. Я — старшая дочь, я застала иные времена.
— И что я должен? — папа охрип. Сорвал голос: — Тебе я тоже должен?!
— Нюргуну. Должен.
— Я?!
— Ты, — Мюльдюн делается страшен. — Открой мне короткую дорогу.
— Зачем?
— Один он не справится. Я пойду на выручку.
И снова звучит:
— Дашь, возьму. И не дашь, возьму.
Это не я. И не Мюльдюн. Это мама. Вошла, встала между нами. Светится? Пылает! Вот-вот обожжет! Ей очень тяжело в присутствии папы. Уж мне-то известно, как ей тяжело! Потому я и не вышла замуж за кого-нибудь из сонма. Сватались многие, я всем отказала. Судьбоносец Одун-Биис, громовик Сюнг-хан, водяной Едюгэт — улетели, уплыли, убрались ни с чем. А я, удаганка Умсур, осталась с холодным ложем, зато в здравом уме и трезвой памяти. Да, маме тяжело. Ей хочется на кухню, готовить еду. Хочется в спальню, перестилать ложа. Хочется в кладовку, перебирать запасы. Папа слишком близко, папа давит. Я впервые вижу, чтобы мама так долго, так стойко держалась при нём.
«Дашь, возьму, и не дашь, возьму!» — эти слова произносят в крайних, отчаянных случаях. Просьба-требование — не думала, что однажды услышу ее из маминых уст, да еще обращенную к мужу. Все, что угодно, только не это.
— Тебе тоже? Тоже короткую дорогу?!
— Да.
— К Юрюну? Нюргуну? В Ледяную Вонючку
[18]?!
— К Айталын.
— Что?!
— Девочка в беде, мне надо знать, что с ней. Три золотых волоска, Сиэр. И каждый — надежда. Подари мне один волосок.
— Это противозаконно!
— Это не тип-топ? Да, Сиэр? Ну скажи мне, что все тип-топ!
— Замолчи!
— Что так будет легче! Давай, говори! Или заткнись и открывай дорогу!
О чем она? Когда я бью, я не промахиваюсь. Когда бьет мама... Я и представить не могу, что она имела в виду. Но папа делается похож на смертельно раненого человека. Я не знаю, что в этом сходстве удивительней — что на смертельно раненого или что на человека. На моих глазах он умирает и оживает вновь.
— Да, — произносит Сиэр-тойон. — Хорошо.
И встает навстречу нам:
— Вас трое. Сэркен поет о трех волосках. Но я открою лишь одну дорогу. Спросите, почему, и я отвечу. Две дороги, и я сдохну раньше, чем вы хлопнете в ладоши! Вам ясно?
— А если одна? — спрашивает Мюльдюн. — Тогда не сдохнешь?
Боотуры, они такие. Им лучше молчать.
— К кому идем? — вместо ответа спрашивает папа. Я слышу ответ в его вопросе, и ответ меня ужасает. — Ваш выбор, дорогие мои! Или вы хотели, чтобы гадкий Сиэр и открывал, и выбирал? Чтобы вы чистенькие, а я опять по уши в дерьме?
Когда я бью, я не промахиваюсь. Когда бьет мама, она бьет насмерть. Когда бьет Мюльдюн, он раскалывает гору. Но когда бьет папа... Мама закрывает рот ладонью. Мюльдюн отшатывается. Я чувствую, как начинает ломить затылок. Птенец-орленок долбит клювом, рвется наружу. Я не могу выбрать. Я не могу. Я маленькая, я ребенок, выберите за меня. Я взрослая, я должна.
