— Начнешь снова, — предупредил я, — поссоримся. Понял?
— Я понял, Юрюн Уолан. Не хозяин, не слуга, но вы всегда можете рассчитывать на меня. Вам надо смыть с себя желудочный сок. Тогда ваше тело быстрее исцелится.
— Тебе, кстати, тоже умыться не повредит.
— Благодарю за заботу.
К речке мы спускались, как два калеки, поддерживая друг друга. Нас качало из стороны в сторону, колени подкашивались, камни выворачивались из-под ног. Баранчай держал меня, пока я мылся, потом я его. А когда мы, охая и кряхтя, взобрались обратно по склону...
— Мотылек!
Конь прижался ко мне горячим боком. Умница! Вода в речке текла ледянющая. После купания меня бил озноб. Мотылек меня согрел, но я все равно дрожал от холода. Погодите! Дрожал не я. Дрожал мой конь. Стриг ушами, всхрапывал, мотал головой, косил налитым кровью глазом. И что там? Ну, осыпь. Валуны. Три холмика. Меж камнями торчат изломанные сухие стебли. Ничего особенного. Разве что вонь...
Эта вонь была иной, чем в колодце: душный, приторный смрад мертвечины. Мы с Баранчаем переглянулись. Дыры в слуге почти затянулись. Лицо его подергивалось странным образом. Из виска проросли шипы: короткие, острые. Правый глаз полыхнул радугой, засветился. Погас, помутнел...
— Идем, глянем?
Он кивнул.
Никакие это оказались не холмики. И не стебли. Три серо-бурых трупа, покрытые неприятного вида жесткими волосками, в окружении суставчатых лап, похожих на сломанные древки копий. Кривые жвала. Россыпь угасших глаз. Я не поленился сосчитать: у каждой твари их было восемь. Значит, мне не почудилось!
— Пауки!
— Паучихи, — уточнил Баранчай.
Одно из самых приятных зрелищ в моей жизни — три раздутых полусъеденных трупа паучих.
— Твоя работа?
Мотылек попятился: «Эй, хозяин?! Чтобы я такую дрянь ел?!» Ну да, верно: даже разделайся мой конь с паучихами, есть их он бы точно не стал. Местное зверье обглодало? Я пригляделся к смердящим останкам, отмахиваясь от жирных зеленых мух, жужжавших над падалью. Следы зубов имелись. Ох, имелись! Видал я остатки трапезы волков, рыси, лесного деда. С паучихами расправилась тварь покрупнее.
— Кто здесь? Выходи!
Никого. И все же затылком, спиной я ощущал чужое присутствие.
— Тут не стоит задерживаться, — обернулся я к Баранчаю.
— Вы совершенно правы, Юрюн Уолан. Но я не успел разведать дорогу к жилищу Уота Усутаакы. Прошу меня простить.
— Ничего, Мотылек знает. Доберусь.
И все-таки не выдержал, спросил:
— Слушай, Баранчай, а ты почему не задохнулся? Ну, когда меня держал?
— Я могу не дышать.
— Когда железный?
— Да.
— И долго?
— Очень долго.
— А почему тогда не вылез? Сразу, когда упал?
— Я, когда железный, плохо плаваю. Тону я.
— Ага, я тоже тону, когда в доспехе. Вот почему так, а?
— Законы, Юрюн Уолан. Спросите у отца, он знает.
— Вернусь, спрошу. А тебя-то как в ловушку заманили?
Баранчай смутился. Отвел взгляд в сторону:
— Я хоть и железный, но все-таки человек.
И больше ничего пояснять не стал.
А я не стал спрашивать.
2
Рассказ Айталын Куо, Красоты Неописуемой, младшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о ее похищении одним дураком (окончание)
Мамочки!
Нет, не годится. Мамочки — это уже потом.
И вовсе я не испугалась. Я от внезапности. А сперва была трясучка-моталка: туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево и еще как попало. Знаете, как попало? Как в Мюльдюновом облаке, когда оно взбесилось и скакать начало. А голова: ой-боой, абытай-халахай! Я вам говорила, что затылком стукнулась? Шишку набила...
Да что ж меня так трясет?!
Открываю глаза, а перед глазами — живое! Жилы-корни, бугры-дергуны, шкура-чешуя. Ходуном ходит: то натянется, то в складки соберется. А я, значит, сижу. Нет, лежу. Нет, вишу. Точно, вишу поперек седла. Ноги там, голова тут. И не видно ничего. Ага, теперь видно.
Вот теперь — мамочки! Или еще не мамочки? Три шеи, три башки: с рогами, с шипами. Правая скалится, слюни пускает. А зубищи-то, зубищи! Восьминог, будь он проклят! Смотрю выше: и ты будь проклят! Кто? Да кто ж другой, если не Эсех Харбыр?! Тоже скалится, ухмыляется, слюни пускает. На меня, между прочим, пускает.
— Дурак! — кричу. — Назад меня вези!
А он:
— Шиш тебе! Лежи, добыча, помалкивай.
Добыча я ему!
— Будет тебе добыча! — кричу.
— Будет? Есть!
— Юрюн узнает, башку тебе открутит!
А он:
— Хыы-хыык! Гыы-гык!
— Мюльдюн узнает, в землю тебя вобьет!
А он:
— Ар-дьаалы
[19]!
— Мой папа — Закон-Владыка! В бараний рог тебя скрутит!
— А я тебя по закону увез!
— По какому-такому закону?!
— А невесту похищать можно, это все знают.
Тут я аж поперхнулась:
— Невесту?!
— А то кого? Кобылу на приплод?
И лыбится, гадюка:
— У брата Тимира жена есть? Есть! У брата Алыпа жена есть? Есть! У брата Уота невеста есть? Есть! И у меня теперь есть! Нюргун-болван! Я его вокруг пальца обвел, заморочил! Самый лучший? Я — самый лучший!
Внизу камни — черные, горелые. На обочинах чадит-полыхает. Серой воняет — хоть нос затыкай! Нижний мир? Много ли увидишь, когда на седле вниз головой висишь?! Ну, и говорю я ему сладким голосом:
— Так ты теперь мой жених?
А он:
— Ну!
И грудь выпячивает, дурачина!
Тут я ему:
— Абахыран бют
[20]! Жених он!
— Жених!
— Женилка у тебя, сопляка, не выросла!
Он аж взвился! Змей на дыбы встал, заплясал. У меня зубы лязгнули, и еще язык я прикусила. А все равно приятно: допекла дурака! В самую болячку саданула. Это я умею!
— Заткнись! — кричит. — Я не сопляк!
