ПЕСНЯ ПЕРВАЯ
Ай, как ты придумал умно,
Ай, как ловко ты повернул!
Оказывается, и в народе айыы
Рождаются не одни глупцы,
Появляются и мудрецы...
Ну, порадовал ты меня,
Прав ты был, возвеличиваясь предо мной,
Прекрасный, как видно, ты человек.
Удивлен я,
Без меры я восхищен,
Веское ты слово сказал!
«Нюргун Боотур Стремительный»
1
Мертвых не любят
Ночь. Глухая, беспросветная.
Без луны и звезд.
Эй, ночь! Не слышит. Говорю же, глухая. Наверное, в звездах сгорело все время. Больше в Трех Мирах — проси, не проси! — не осталось ни единого мига, ни одного лучика. Кромешный мрак, и во мраке — я. Кто — я? Юрюн Уолан, кто же еще? Лежу на твердом, грущу.
На твердом? Выходит, что-то еще осталось, кроме нас с мраком? Балбес! Дубина стоеросовая! Какие звезды, какое время? Уот последние мозги отшиб?! Жаворонок! Я хотел ее увести. А Уот не хотел, чтобы Жаворонка уводили. Хотел, не хотел; очень хотел, очень не хотел... Вспомнил! Мы дрались. Лучше бы не вспоминал. Дрались — это сильно сказано. Он меня душил, давил, кулаками молотил. Я пыхтел, сопел, пучил глаза. Баранчай меня спасал, я его бросил, схватил Жаворонка...
Что было дальше?! Уот меня догнал?
Врете вы всё. Если бы догнал, убил бы. Значит, не догнал. А может, догнал, убил, и теперь я кукую в мире духов. Лежу колодой-топляком на дне омута, жду, пока не рожусь заново. Да я тут от скуки по второму разу сдохну, пока рожусь!
Спина затекла. Я заворочался в поисках более удобного положения. Ну да, затекла — обычное дело. Для живого — обычное. А для духа?! Подо мной хрустнуло, заскрипело. В ребрах отдалась тупая боль. Тело только этого и дожидалось. Заныло везде: грудь, плечо, скула, нос... Саднили разбитые губы. Во рту — медный привкус крови. Дух? Какой я вам дух?! Живой я! Битый, но живой! Славно Уот меня отделал! И в подвале запер, потому и темнота.
Цепи?!
Мысль о цепях пробудила во мне боотура. Я рванулся — и сел. Мрак затрепетал, пошел цветными пятнами. Я отчаянно заморгал, и мрак рассеялся, с позором бежав прочь.
Ни цепей, ни подвала.
Комната. Помним, бывали. Дедушка Сэркен?! Нет дедушки Сэркена. Сломанное перо на полу, осколки плитки из писчего гранита. В углу — бирюзовая плошка: кусочек неба треснул, вот-вот развалится. Потеки крови на стене, табурет опрокинут вверх ножками... Из щели высунула нос крыса, с подозрением уставилась на меня: «Ты что здесь делаешь?» И правда, что я здесь делаю? В доме Уота? В комнате для гостей?
Живой и свободный, что я здесь делаю?!
Отвечая на немой вопрос, дом сотрясся до основания. Да что там дом! Вся скала снизу доверху! Пол ожил, превратился в днище лодки на стремнине; заплясал, норовя стряхнуть Юрюна-боотура за борт. Стоял бы на ногах — полетел бы кувырком. Крыса жалобно пискнула и сгинула в щели. Беги, дурища, спасай серую шкуру. Когда я сюда добирался, весь Нижний мир лихорадка трепала. Неужели снова началось?
Эй, адьяраи, лихое племя! У вас что, вечный праздник?!
Дом замер, затих в тревожном ожидании. Лишь в соседней комнате каталось из угла в угол, дребезжало что-то металлическое. Снизу, из недр скалы, донесся вой: хриплая тоска-безнадега. Волки? Нет, так собака воет по покойнику. Я представил себе размеры воющей псины, глотку, способную на эти звуки — и, клянусь, меня мороз продрал по коже.
Вой сменился горестными причитаниями:
— Аай-аайбын! Ыый-ыыйбын!
Нет, не собака.
— Эчийэ-эминэ-туомуйум
[37]!..
Голос. Помним, слыхали. Уот?! С чего бы он так убивался?
— Кэр-буу! Дьэ-буо! Аыр-р-ргхх!
Скала вновь подпрыгнула, загрохотала каменной требухой. Кажется, Уот в ярости крушил всё, что подворачивалось хозяину дома под руку. В шуме-гаме, а потом и в тишине я ждал, готовясь к худшему, но ничего не происходило. Когда же я наконец решил, что погром закончился, и с трудом поднялся на ноги — после драки тело ломило от пяток до макушки — в скальном чреве раздались шаги. Тяжкие, мерные, гулкие, они неотвратимо приближались. Ой, какой же я теперь стал умный! Жил дурнем, умру мудрецом. Я знал, куда идет Уот. Знал, зачем. Адьярай больше не убивался, что бы ни стало причиной его гнева. Адьярай шел убивать.
Угадайте с трех раз, кого он собрался прикончить?
Теперь ясно, почему я не в цепях. Что за интерес убивать беспомощного пленника? Ни чести, ни удовольствия. Шаги ближе, ближе... Дом пляшет, на кухне мерзко дребезжит посуда. Гр-рыым, гр-рыым, гр-рыым. Шел Уот, шел, встал. За дверью стоит, сопит лесным дедом: сюда слышно.
— Чего ты ждешь? — заорал я. — Входи, боотур!
Сопит, не входит.
— Ну же! Давай покончим с этим делом!
Уот пинком распахнул дверь, шагнул внутрь. Вздохнул, пожал крутыми плечищами. Вопреки ожиданиям, он был усохший: без доспеха, без оружия, меньше обычного. Я никогда раньше не видел, чтобы Уот Усутаакы настолько усыхал. В раздвоенной от локтя руке — пара пузатых бурдюков-здоровяков, пара кубков-чоронов, выточенных из черного блестящего камня. И как он ухитряется все это добро держать, не выронить?
— Эсех, — буркнул Уот. — Брат.
— Что Эсех? Мы ждем Эсеха?
— Мертвых не ждут.
— Мертвых?! Ты что, рехнулся?
— Люблю, — объяснил Уот. — Очень.
От его объяснений у меня помутился рассудок. Адьярай вдруг стал очень похож на Нюргуна. Две косматых брови над единственным глазом сошлись в грозовую тучу. Из глаза потекло: слеза за слезой. На переносице слёзы сворачивали по очереди — вправо, влево, стекая на крылья покрасневшего носа.
— Я его люблю, Эсеха. Нет, я его любил. Мертвых не любят, да?
— Любят, — возразил я, холодея от страшной догадки.
— Нет, не любят.
— Еще как любят! Почему нет?
— Мертвых не любят. Мертвых помнят. Помянем?
2
Брат за брата не ответчик
— Не ответчик. Понял?
— Что не ответчик? Кто не ответчик?
— Брат за брата не ответчик. Теперь понял?
Ничего я не понял. Просто кивнул, и всё.
Уот доверху наполнил чороны кумысом. Пена хлынула через край. Наливал адьярай стоя: сгорбился, навис над столом. Утес горя над морем печали. И откуда в моей голове такие слова? Должно быть, комната подсказывает. Скоро стану дедушкой Сэркеном, завью язык стружкой. Кстати, где дедушка? И что значит: «Брат за брата не ответчик»?
