— Я покажу, — отвечает Баранчай. Но вместо того, чтобы показать свое устроение, заходит с другого бока: — Здешний вход в Нижний мир вы, уважаемый Нюргун, завалили. Надо в объезд...
— Долго. Где?!
— Нижний край оси миров. Вы помните столб?
Я чуть с вороного не соскочила. Знаете, как Нюргун помнил? Столб, а? У меня вся спина заледенела, вот как. Так помнить нельзя, так лучше с обрыва на камни. Я бы, наверное, и соскочила, и в метель бегом, сломя голову, да Нюргун меня придержал. Обнял левой рукой, и стало ясно: не отпустит.
— Да. Не люблю.
— Ну, значит, в объезд.
— Нет.
— Почему же нет? Я укажу дорогу. Мы только завезем уважаемую Айталын к глубокоуважаемому Сарын-тойону...
— Нет.
— Там она будет в безопасности. Вы обязаны понять.
— Нет.
— Но почему?
— Обещал. Сказал: буду защищать.
— А уважаемому Юрюну вы ничего не обещали?
— Обещал. Сказал: зови, приду.
— Так что же вам теперь, разорваться, что ли?!
— Нет.
И тихо, уверенно:
— Жизнь важнее свободы? Нет.
3
Прошлое и будущее
Уверен, в рассказе о моей жизни уйма несообразностей, как, впрочем, и в самой жизни. Очень часто я поступал вопреки голосу разума, обстоятельствам или выгоде. Спой обо мне дедушка Сэркен, и слушатели забросали бы его конским навозом. Вот и сейчас вы вправе спросить — да что там спросить? Воскликнуть: «Как же так? Мерзкая старуха бьется с невестой боотура, а боотур стоит столбом?!» Возмутиться: «Чудеса! Мерзкая невеста бьется с героической нянюшкой, защитницей боотура, а боотур уши развесил?!» И наконец, вы можете прибегнуть к убийственному доводу: «На глазах у боотура идет бой, а боотур не вмешивается? Ври больше, парень!»
Что я отвечу вам? Что не умею врать?
Да, бой. Да, на моих глазах. И я остался усохшим, пальцем не пошевелил — и даже не закричал, пытаясь разбудить Уота. Мне стыдно называть причину такого поведения, но я все-таки произнесу это слово вслух.
Страх.
Не за себя, нет. Ввяжись боотур в драку, и страху за себя не осталось бы места. Мне было страшно, потому что я не знал, на чьей стороне стану драться. Вступлюсь за старуху Бёгё-Люкэн? Горой встану за Чамчай? Если я не знал этого сейчас, за шаг до кровавой свалки, как я мог быть уверенным в Юрюне-боотуре?! Мое вмешательство вне сомнений решило бы исход боя. Я дрожал от ужаса, ясно видя: вот я усыхаю, взмокший и радостный, исчезают доспех с оружием, возвращается способность здраво рассуждать, и я вижу ликующую женщину, и еще одну женщину, мертвую, и понимаю, что сделал выбор между прошлым и будущим.
Да, вы не ослышались. На черной скале под щербатой луной мое прошлое билось с моим будущим. Два времени сцепились насмерть, терзая друг друга клыками и когтями. В прошлом я был мальчиком, который пошел против семьи ради неведомого брата. Бездна Смерти, вертлявый остров в жарынь-реке, три железных колыбели; упорство и долг, и начало пути. В будущем я был мужем Чамчай, отцом ее детей, зятем Уота Усутаакы. Вольница, бесшабашность, простые радости, несложные огорчения; кэр-буу, дьэ-буо, смерть слабака, жизнь сильного. С головы до ног в холодном поту, я боялся выбрать любую из дорог. Я не знал, что выберет Юрюн-боотур. Он, этот сильный, мог ведь из двух выбрать и третье?
А что? Обычное дело.
Вот я усыхаю, взмокший и радостный, исчезают доспех с оружием, возвращается способность здраво рассуждать, и я вижу мертвую женщину, и еще одну женщину, тоже мертвую, и понимаю, что сделал выбор между прошлым и будущим в пользу настоящего.
Вот почему я стоял, как вкопанный, превратившись в столб коновязи с медной идолицей на вершине. Женщины дрались за меня, и я отдал им право выбирать. Плюньте мне в лицо, я стерплю.
* * *
Ящерица металась по двору. Изгибалась, уворачиваясь от когтей Чамчай. Вила ловчие петли из собственного тела — и вдруг бросалась на врагиню, старалась ухватить зубами, порвать сухожилия на ногах, повалить на землю и распороть живот. Бёгё-Люкэн была гораздо тяжелее. Удаганка выигрывала в стремительности, но я знал: попадись Чамчай в ужасные клещи — всё, конец. Даже если челюстям ящерицы не хватит силы, какая есть у волчьей пасти — мощь шеи и кривых лап позволит старухе мотать жертву до тех пор, пока пильчатые зубы не изорвут беднягу в хлам, а рывки не переломят хребет.
Три паучихи могли бы засвидетельствовать мою правоту.
Когти сестры Уота мелькали косами над травой. Раз за разом они вспарывали спину и бока Бёгё-Люкэн, обезумевшей от боли, раскрашивали бугристую шкуру багровыми полосами. В свете луны полосы отблескивали свежей смолой. Тело Чамчай тоже обильно пятнала кровь — не поймешь, чья.
Бросок.
Прыжок.
Визг. Яростное шипение.
Как долго это продолжалось? Считаные мгновения? Всю ночь напролет? Время застыло. Время неслось вскачь. Время горело, сгорало — и восставало из пепла.
Чамчай прижалась к столбу коновязи. Над ее головой охала, причитала идолица. Бёгё-Люкэн молнией рванулась вперед, и я упустил момент, когда моя невеста вывернулась наизнанку. Хлопнули кожистые крылья. По ушам полоснул скрипучий вопль. Над рыдающей от восторга идолицей взмыла чудовищная птица. Эксэкю, вспомнил я. Никогда раньше я не видел птицы, похожей на эту, лишь слышал про нее от Умсур и дедушки Сэркена. С разгону ящерица врезалась в коновязь, и эксэкю рухнула с неба ей на загривок. Зубастый клюв ударил Бёгё-Люкэн в шею, под нижний край черепа. Приплясывая на дергающемся насесте, Чамчай била, не переставая, и вот черная кровь брызнула тугой струей, заливая птицу, а предсмертный хрип старухи утонул в торжествующем крике эксэкю.
Тело ящерицы содрогалось в агонии, а птица, непохожая на птицу, приплясывала на умирающей Бёгё-Люкэн, подпрыгивала в возбуждении, яростно рвала ящеричью плоть. Чамчай не могла остановиться. Ящерица затихла, вытянулась, но эксэкю продолжала терзать ее. Выдрав очередной кусок, она подбрасывала его в воздух, ловила на лету в разинутый клюв и глотала парное мясо.
Чамчай больше не сражалась — она ела.
— Старуха защищала меня, — сказал я ей, уж не знаю, зачем. — Защищала от тебя. А ты защищала меня от нее. Ты защитила, она — нет. Это няня Нюргуна, она пела моему брату колыбельную. Железная колыбель, железная колыбельная...
— Я... — ответила Чамчай. — Ты...
Ей было трудно говорить с набитым ртом. Слова превращались в бессмысленные звуки, птичий клекот, лепет младенца.
— А я вас кормил. Сначала няню — добычей, теперь тебя — няней. Я ведь кормилец, правда? Выломай челюсти им, вырви длинные их языки, больше их подбрасывай мне...
