Буран вскипел, сместился от Нюргуна к Уоту, сгинул. Из снежной метели донесся еле слышный возглас: «Мы его теряем!..» Когда все успокоилось, они по-прежнему лежали рядом на камнях: спящий и мертвый.
Усыхая, я отступил назад. Я знал, что преграды больше нет, но боялся сделать шаг к ним. Я, боотур, боялся. А что? Обычное дело.
— Дай сюда, — сказал Тимир.
6
Жизнь и смерть Уота Усутаакы
Он взял меня за руку.
— Что? — не понял я.
— Дай, говорю.
Медленно, палец за пальцем, он разжал мой кулак. На ладони лежали обломки свистульки. Кэй-Тугут, олененок, подаренный мне Уотом. Голова с рожками уцелела, все остальное размололо в крошку. Я чихнул, и бо̀льшую часть Кэй-Тугута сдуло с ладони, как пепел от костра.
— Дай сюда, — повторил Тимир.
Он мог бы взять остатки свистульки без спросу, но опасался, что я опять забоотурюсь.
— Вот...
Тимир вертел рогатую голову, осматривая ее со всех сторон. Третий глаз зубодера мерцал, тек иссиня-белым светом. Лоб Тимира усеяли крупные капли пота.
— Что там? — спросил Алып.
— Душа.
— Какая душа?!
— Первая, материнская. Этот болван...
Тимир глянул на коченеющего Уота, почесал нос и исправился:
— Наш брат вложил свою материнскую душу в эту свистульку. Лучшего места для нее он не нашел. Спроси меня, для чего он это сделал, и я отвечу: не знаю.
— Украл? — Алып повернул ко мне два лица. Третье продолжало смотреть на Тимира. — Ты украл ее?
— Подарок, — сознался я.
— Уот? Тебе? На свадьбу, что ли?!
— Давно подарил. Пятнадцать лет назад. Мы у дяди Сарына гостили, праздновали. Эти родились, — я кивнул на Зайчика с Жаворонком, — их и праздновали. Мы с Уотом ночью, на арангасе... Он про вас рассказывал, про семью. Хвастался, гордился. А потом взял и подарил.
— Зачем?
— Не знаю. Я в нее свистел. А он со мной заговорил. Сказал, где Нюргуна держат. Ему Чамчай сказала, а он мне...
Сердце вернулось на прежнее место. В нем торчала ледяная игла. Их нет, их обоих больше нет. Уота и Чамчай — нет. Кажется, я убил их. Как? Как мне это удалось?! Я боотур, мое дело убивать...
— Он не врет, — пробормотал Тимир. — Алып, он говорит правду...
— С чего ты взял?
— Он не краснеет. Такие, как он, всегда краснеют, если врут...
— Уот дал ему свою материнскую душу? Просто так?!
— Не просто так. Хитрый замысел, Алып. Ты же видишь, какой это был хитрый замысел... Мальчик, — Тимир с сочувствием хлопнул меня по плечу, — ты ведь мог убить его в любой момент. Сегодня, вчера, пятнадцать лет назад. Зачем ты спускался в Нижний мир? Жизнь Уота Усутаакы висела у тебя на шее. Кому рассказать, не поверят...
Тимир дунул в вытянутые трубочкой губы олененка. Из дыры, которой заканчивалась шея, вырвалось шипение, отдаленно похожее на былой свист. Уот заворочался, приподнялся на локте. В глазе адьярая появился осмысленный блеск. Раздулись широкие ноздри, сделали первый вдох.
— Живой! — завопил я. — Живой!!!
И увидел, что Тимир с Алыпом мрачней тучи.
— Если бы, — вздохнул Алып. — Это ненадолго.
— Это так, — добавил Тимир. — Попрощаться.
— Зачем прощаться? Дедушка Сэркен пел: если вселить материнскую душу-близнеца в живое тело, пока не успела отлететь воздушная душа, ийэ-кут притянет салгын-кут...
— Вот, вселил, — Тимир еще раз дунул в обломок свистульки. — Притянула. Алып верно заметил: это ненадолго.
— Но дедушка! Дедушка Сэркен!
— Много он понимает, твой дедушка Сэркен...
— Калека? — шепот Уота заставил нас замолчать. — Нет, не калека...
На губах адьярая выступила кровавая пена. Когтистые пальцы скребли зерцало доспеха: казалось, Уот пытается содрать с себя боевое железо, желая глотнуть воздуха напоследок. О том, что можно просто усохнуть, он, по-моему, забыл.
— Сильный. Очень сильный. Слишком сильный...
С неимоверным трудом, кряхтя и охая, Уот повернул голову. Уперся мутным взглядом в спящего Нюргуна:
— Добей. Мечом, а?
Нюргун лежал, безучастен. Грудь его мерно вздымалась.
— Хочу, как боотур...
Убедившись, что ждать ответа от Нюргуна не имеет смысла, Уот повернулся ко мне:
— Юрюн? Добей...
Слабак, беззвучно откликнулся я. Я слабак.
— Юрюн...
Прости, не могу. Убить тебя дважды? Нет, не могу.
— Ты? Ну хоть ты...
Зайчик сгорбился, спрятался за девушек. Когда Жаворонок шагнула вперед, он потянулся, словно хотел ее остановить, но отдернул руку. Пройдя меж нами, дочь дяди Сарына встала над поверженным адьяраем.
— Усохни, — попросила она. — Пожалуйста.
— Зачем? — прохрипел Уот.
— Мой отец обещал тебе меня. Хочу увидеть того, кому он обещал.
«Посмотри на Уота! — услышал я голос мертвой Чамчай. — А ведь и он когда-то усыхал до слабака...» Жаворонок ждала, Уот молчал. Когда я решил, что он умрет, не исполнив просьбы, доспех адьярая потускнел. Истончился, втянулся в плоть. Могучее тело Огненного Изверга съежилось, уменьшилось. Раздвоенная рука превратилась в две руки, нога — в но̀ги, глаз — в глаза̀...
На каменном полу лежал человек-мужчина, по виду старше Нюргуна. Кусты бровей, высокие скулы. Тело? Я не знаток мужской красоты. Наверное, женщины сходили с ума при виде Уота. И раньше, и сейчас.
— Я запомню, — сказала Жаворонок. — Я запомню тебя таким.
— Да, — откликнулся Нюргун. — Я тоже.
Он встал над адьяраем, словно и не спал: нагой, при мече. Впервые я видел, чтобы голый боотур держал оружие. С другой стороны, я столько сегодня увидел впервые, что разучился удивляться. Тени плясали на теле моего брата, превращая его в ствол дерева, обугленный молнией. Пробуждение Нюргуна выпило из Уота последние силы. Локоть подломился, умирающий — мертвец?! — повалился набок, затем на спину, громко ударившись затылком.
— Ты просил, — напомнил Нюргун. — Я слышал.
Меч взлетел и опустился.
ЭПИЛОГ
Земля раскололась, как треть века назад.
Густая трава по краям разлома пожухла, свернулась черными колечками, обратилась в пепел. На нижних ветвях елей порыжела хвоя. Те деревья, которым не повезло оказаться слишком близко к трещине, накренились, в судорожном порыве цепляясь корнями за землю. Поблекли, сморщились желтые венчики волчьей сараны — мириады хрупких солнышек увяли, теряя блеск. А разлом ширился, бежал вперед, к луговине и через нее. В нем дышало, дергалось, пульсировало. Так бьется сердце бычка, приносимого в жертву, когда тяжелый и острый нож вспорет животному грудину...
