— Какого тезку? — не понял я.
— Уота Усутаакы. Ты не знаешь, что у меня есть второе имя? В семье меня зовут Уот Усуму
[77].
— Достойное имя, — я вспомнил огненный выдох Тонга. — Вы с Уотом схожи обличьем. Сперва я даже решил, что он воскрес. Ну, когда увидел тебя здесь...
— Ты бы хотел, чтобы он воскрес?
— Пожалуй, да.
— Ты такой кровожадный? Ты хотел бы прикончить его еще разок? Кстати, как ты убил его? Мечом? Рогатиной? Глядя на тебя, не скажешь, что ты мог справиться с Огненным Извергом...
Тонг — у меня язык не поворачивался назвать его Уотом — говорил спокойно, внятно, совсем не так, как горланил во время ссоры с Бурей. Если по правде, я бы предпочел, чтобы он оставался прежним, наглым и хвастливым великаном. Новый Тонг наводил на меня оторопь. И прыгать он не захотел, и коня на скачки не выставил... Зачем ты приехал в алас дяди Сарына, Уот-не-Уот? Ты что, вообще не намерен состязаться за руку Жаворонка?
— Я убил Уота олененком, — сказал я.
— Чем?
— Свистулькой. Я ее сломал, Уот умер.
— Врешь!
— Уот считал меня слабаком. Он был прав. Слабакам не нужен меч, нам хватает свистульки. Фьють-фьють, и враг повержен.
— Ну, как знаешь. Не хочешь отвечать, не надо. Чего ты смеешься?
— Когда я вру, это сразу видно. А когда говорю правду, ее считают враньем. Наверное, мне лучше молчать.
Тонг плямкнул чудовищной нижней губой:
— Молчать скучно. Когда еще кони вернутся...
— Как ты узнал, — я придвинулся ближе, — что Уота убили? Мы только вчера вернулись...
— Вы вернулись. Привели детей Сарын-тойона. Вы все живы-здоровы. Что из этого следует?
— Что?
— Что мой тезка не жив и уж точно не здоров. Иначе он не отпустил бы пленников. Вас трое, боотуров: ты, Кюн и этот... — Тонг глянул на Нюргуна. В ответ Нюргун набрал полную горсть грязи, сдавил так, что потекло между пальцами, и приложил мокрую ладонь ко лбу. Кажется, моего брата мучил жар. — Сперва я грешил на него. Притворяется, думал я.
— А теперь передумал?
— Да. Его болезнь... Раны тут ни при чем. Бейся он с Уотом, без ран бы не обошлось. Я в курсе, однажды мы крепко поцапались. Кюн? Сломанная рука? Кюн был пленником, Уот скрутил его, как мокрую тряпку. Значит, не Кюн. Остаешься ты.
— Я слабак, — напомнил я.
— И снова врешь. Ты кто угодно, только не слабак. Уот никогда не разбирался в людях. Мы тезки, но я другой. Ты мне не нравишься, Юрюн Уолан. Уезжай, а? Уезжай прямо сейчас, пока я не стал твоим врагом.
Я вздохнул:
— Не могу.
— Почему?
— Мой конь еще не вернулся. А пешком я далеко не уйду.
— Ждешь кого-то?
— Сказал же, коня.
— Я не о коне. Ждешь подмоги? Твой брат, знаменитый Нюргун... Он должен подъехать сюда? Это он убил Уота? Да?!
— Да, — внезапно произнес Нюргун. — Убил.
Тонг кивнул:
— Я так и предполагал. Он убил, а ты просто хочешь, чтобы я тебя боялся. В следующий раз, Юрюн Уолан, вырви слуге язык. Немые слуги лучше всего. Они не болтают лишнего.
— Почему ты не состязаешься? — спросил я. — В чем дело?
— Мой тезка убит Нюргуном. Вскоре Нюргун прибудет сюда, — Тонг улыбнулся. В глотке его тлели раскаленные уголья, наружу текли струйки дыма. — Кто бы ни стал победителем, между ним и невестой будет стоять твой брат. И ты еще спрашиваешь, почему я не спешу участвовать в состязаниях?
— А зачем ты заговорил о мной?
— Я надеюсь, что ты — умный малый. Что ты уедешь вовремя. Умные малые — редкость среди сильных, а мы с тобой поняли друг друга. Ты уедешь, Нюргун не приедет, и все кончится лучше, чем могло бы. Пораскинь мозгами, а? Иначе кто-то здесь точно раскинет мозгами...
ПЕСНЯ ТРЕТЬЯ
Эй, громкоголосые вы,
Гордые тридцать девять племен
Тревожных буйных небес!
Эй, прославленные
Тридцать пять племен,
Населившие Средний мир!
Бедоносные
Тридцать шесть племен,
Владыки подземных бездн!
Слушайте все меня!
«Нюргун Боотур Стремительный»
1
Гром и молния
Мы с Нюргуном перекусили вяленым тайменем — запасы мяса у дяди Сарына иссякли, а подсаживаться к чужому костру не хотелось — и выпили по чашке жидкой кашицы из кобыльего молока с тертой сосновой заболонью. Не чувствуя вкуса еды, я то и дело поглядывал на запад, держал ушки на макушке, ловя далекий топот. Кругом веселились женихи — никому, кроме Юрюна Уолана, не было дела до коней, мчащихся по опасным просторам Трехмирья. Когда мы вернулись на поле, изуродованное копытами, к нам присоединилась Айталын: моей неугомонной сестричке, видите ли, надоело сидеть в доме под присмотром!
— Тебя же похитят!
— Кто? Эти дураки?
— А то раньше тебя умные похищали...
— Ар-дьаалы! Нюргун меня защитит!
Нюргун кивнул: защищу, мол. И мне ничего не осталось, кроме как взять сестру с собой. Она первая и услышала. Нет, не топот — ржание.
— Цыц! — велела Айталын, хотя мы с Нюргуном и так молчали. — Ну?
— Что — ну?
Да, ржание. Слабое, едва различимое. Ближе, ближе... С запада! Будь мои глаза камешками, я швырнул бы их в иззубренный горизонт без сожаления, лишь бы что-нибудь разобрать.
— Куда ты смотришь? — Айталын хмыкнула с отвратительным чувством превосходства. — Ты сюда смотри!
И ткнула пальцем в небо.
Стало ясно, почему нет топота. Я отлично помнил, как это — скакать по облакам. Они мягкие, все звуки гасят. Над западным хребтом клубились семицветные тучи, тянулись к нам длинными, распушенными на концах языками. Полоса угольной черноты, туго натянутая на рога острых пиков, светлела по мере приближения: свинец, волчья шкура, серый ноздреватый снег, млечная белизна. Там же, где края облаков подсвечивало солнце, блестел праздник: розовый и лиловый.
Они вынырнули из облачной дымки, и я не сумел сдержать горестный крик. Два коня. Два! И оба вороные! Мотылек, где ты?!
— Анньаса! — ударило в ответ, и я его увидел.
Мотылек несся первым. Белый на белом — я просто не сумел разглядеть его, слепыш землеройный!
