— Давай, Мотылек! Давай!
Он мчался, летел, вкладывал в бег всю душу, две души, три. Вы не знаете, сколько душ у коней? Он приближался с каждым мигом, с каждым скачком, а позади Мотылька, не прекращая бега, схлестнулись в беспощадной драке два вороных жеребца. Один, пластаясь в галопе, блестел смоляным глянцем, другой — косматый, с широченной грудью — не отставал, теснил соперника корпусом.
— Ворон, — Нюргун встал рядом со мной. — Люблю.
— Где ты оставил Ворона? — спросил я. — В засаде, что ли?
Мой брат неопределенно махнул рукой:
— Там.
— Где — там?
— У мамы.
— Дома, что ли?
— Нет. У мамы.
— А мама где? Дома, на земле? Или на небесах?
Страшная картина явилась моему внутреннему взору. Нюргун отправляется в поход, спасать Айталын, и уходит он пешком, а мама верхом на могучем Вороне является к папе, по-боотурски требуя сбросить мне в паучий колодец один золотой волос, а лучше все золотые волосы, сколько ни есть, для надежности...
— Мама с Умсур, — объяснил Нюргун. — Ворон с мамой.
— Что?!
— Ну какой же ты дурак! — возмутилась Айталын. — Мама на Восьмом небе, гостит у Умсур. Ворона мы оставили им. Не прыгать же с конем в колёсики... Теперь понял?
«С Седьмого на Восьмое, — вспомнил я слова одноглазого Суоруна. — Мимо железной горы...» Сам предложил, адьярай, меня не спросил. И Буря сам согласился, никто за язык не тянул. Стало ясно, почему Нюргун на мои вопросы отвечал «там, у мамы», вместо того, чтобы назвать место. Для него, небось, память о железной горе хуже отравы...
— Это мой отец, — пробормотал Тонг Дуурай. Усохший, великан пятился от приближающихся коней. Взгляд Тонга был устремлен на Ворона, который только что рванул коня Бури зубами, не позволяя выйти вперед, и оглушительно заржал. – Проклятье, это не лошадь, это самый настоящий ворон. Это мой великий отец…
— Отец! — загалдели кругом. – Отец Тонга!
— Суор-тойон!
— Ворон-господин…
— Величайший великий Ворон-господин
[78]!..
Во все глаза Буря Дохсун смотрел на Ворона, измывающегося над Грохочущим Громом, смотрел так, словно и впрямь в обличье ворона Буре явился вождь его племени, грозный и беспощадный Суор-тойон
[79]. Мотылек пришел первым, подбежал ко мне, ткнулся мордой в плечо, измазав одежду пеной, кипящей на губах, но это никого не интересовало. Победа Мотылька? Для боотуров победа скакала верхом на Нюргуновом Вороне. Не имело значения, откуда Ворон начал скачки, не важно, принимал ли он вообще участие в состязаниях – Ворон был сильным, сильнее Грома, он утверждал свое главенство зубами и копытами, и этого хватало с лихвой.
Первенство Мотылька растворялось в ярости Ворона. Белый и черный, кони оборачивались единым скакуном о восьми ногах, и, откровенно говоря, я беспокоился, не происходит ли то же самое со мной и Нюргуном.
Ноздря в ноздрю, вороные жеребцы ворвались на поле. От них, как от двух костров, несло убийственным жаром. Ворон снова заржал, встав на дыбы; низко опустив голову, блестя кровавыми потеками на шкуре, Гром понуро брел к хозяину. Достаточно было видеть их, чтобы ни на миг не усомниться в торжестве одного над другим.
— Ах ты, тварь!
Я упустил момент, когда в руке Бури объявилась плеть с витыми молниями. В мгновение ока став доспешным боотуром, крылатый исполин взмахнул плетью и с оттяжкой полоснул Ворона. Не знаю, убил бы гневный Буря коня, перекованного мастером Кытаем, или только искалечил бы, но Ворона заслонил Нюргун. Сутулый, почти горбатый, даже не пытаясь одеться в броню, закрыться щитом, он принял удар на себя. Что-то случилось со временем, а может, со мной: каждая из молний зажила отдельной, особой жизнью, как еще недавно — дорожки для прыжков, когда я наблюдал за состязаниями. Все они, сколько бы зубцов ни имели, двигались к Нюргуну, но первая молния уже достигла цели, вторая извивалась змеей, вскинувшись к небу, третья искрила на середине пути, четвертая... Черная дыра в груди Нюргуна — дыра, которую, кажется, видел один я — распахнулась шире, раскрыла жадный рот. Ей уже мало было клетки ребер: нижним краем дыра спустилась в живот, верхним наехала на ямочку между ключицами, словно темное сердце разбухало, готовясь поглотить самого носителя.
Треща и полыхая, молнии ухнули в дыру.
Зрением, несвойственным живому существу, я видел, как молнии скачут по выжженным полям, где не росло ни былинки, к далекому горизонту. Это было событием — молнии же! — ярчайшим событием, какое только возможно в черноте. Уносясь вдаль, молнии светились во тьме, и навсегда исчезали за горизонтом, там, где уже — гори, не гори! — никакое событие невозможно. Дыра всасывала их, тянула в глухую сердцевину и пинком выбрасывала на край, за край, в пропасть; укрывала за голодным, жадным, прожорливым горизонтом, где от молний не оставалось и следа.
Горизонт событий, подумал я. Конец света, подумал я.
Неужели я думаю об одном и том же?
Плеть рвануло. Вслед за молниями в черную дыру чуть не унеслась рукоять, рука Бури, сам Буря Дохсун, удалец из удальцов... К счастью, Нюргун отвернулся, и Бурю всего лишь проволокло по земле на три шага вперед. Крылатый исполин едва сумел удержаться на ногах. Он стоял, глядя на изуродованную плеть, и крылья его обвисли грязным тряпьем.
— Не надо, — сказал Нюргун. — Хватит.
Я ждал хохота, насмешек, но боотуры молчали. Я ждал, что Буря кинется в драку, но он не двигался с места. Вокруг нас, точнее, вокруг Нюргуна образовалась пустота. Боотуры пятились, словно боялись, что сделай они лишний жест, издай громкий звук, сплюнь под ноги, и их тоже утащит в черную дыру, за горизонт событий. Биться с моим братом? Сильные опасались задеть его даже словом или неосторожным движением.
Дыра растет, подумал я. Черное сердце, дыра растет, набирает мощь. Нюргун, с тобой нельзя ссориться. Уота ты всего лишь утащил в сон. Кылыса разорвал пополам. Бу̀рину плеть выбросил прочь из нашего мира. Что ты сделаешь в следующий раз, когда кто-то станет тебе поперек пути?
— Не надо, — повторил Нюргун. — Пожалуйста.
В мертвой тишине, усыхая на ходу, Буря подошел к израненному Грому. Словно боотур, облачающийся в доспех, конь облачился в сбрую — седло, узда, стремена — но Буря потрепал Грома по холке.
