— Она родила? — спросил Нюргун.
— Жаворонок? Да. Я же тебе говорил, у нас родился мальчик. Тонг хотел его сожрать, да не успел... А, ты про Куо-Куо! Нет, еще не родила. И Жаворонок еще не родила, только родит, со временем. Ох, что-то я запутался! Родила, рожает, вот-вот родит — ты уверен, что здесь есть какая-то разница?
Нюргун кивнул:
— Есть.
— Ну и славно. Давай я лучше расскажу тебе, как ты убил Тонга. Ты сбросил его с аркана, и он утонул...
— Эсех? Я не сбрасывал.
— А Тонга сбросил.
— Эсех сам прыгнул. Я просил. Он упрямый.
— А Тонга ты сбросил. Ну ладно, не сбрасывал. Пусть и Тонг сам, пусть. Он не удержался на аркане. Цеплялся всеми когтями и сорвался вниз. Ты мне это брось! Ишь, придумал! Эсеха не сбрасывал, Тонга — тоже, а себя винить брось! Ты же защищал нас? Значит, ты молодец. Ворюга утонул, а воздушную душу его подхватила колдунья Куталай. Представляешь? Положила в железную колыбель, хотела вырастить Тонга Дуурая заново... Ты помнишь железную колыбель? Нет, не вспоминай! Ну ее, эту колыбель, ничего в ней хорошего... После битвы с Тонгом ты заснул, мы не могли тебя добудиться. Ты только сейчас не засыпай!
«В реальной геометрии нашего мира, — Баранчай произнес эти слова два дня назад. Тогда я услышал и не понял, и сейчас тоже не понял, но совсем иначе, — будущее уже существует. Оно уже существует, уважаемый Юрюн...» Ага, согласился я. А что? Обычное дело. Я бы, конечно, желал иного будущего, но если это уже существует, куда деваться?
— Разбудили? — спросил Нюргун.
Он встал на колени: кажется, ноги отказывали.
— А как же? Ты всегда просыпаешься, если нам очень надо. Разбудили, ты нас спас, потом цапался с Кыс Нюргун... Она знаешь какая упрямая?
— Знаю. Да.
— Мама, тетя Сабия, Умсур... Даже Айталын! Они ее уговорили, переделали в хорошую, добрую. Жаворонок тоже хотела, но я ей запретил. Я запретил, а она не послушалась...
Я содрогнулся. Память, воображение, дедушка Сэркен — не знаю, кто, но я воочию увидел эту переделку. В первую очередь она была похожа на перековку боотура в Кузне, если вы способны смотреть на это, и вас не стошнит. Женщины трудились над Куо-Куо в поте лица: кромсали тело девятирогим рожном, вскрывали рогатиной грудь, острогой пронзали ящериц, бегущих оттуда, складывали кости на медный лабаз, сливали в огонь кровь, похожую на кубло багровых червей, а потом складывали все заново, кость к кости, мясо к мясу, наполняли жилы новой, чистой кровью...
— Она тебя любит, — сказал я. — И раньше любила, а переделанная — так вообще. Вы знаешь как хорошо зажили?
— Как? — жадно спросил Нюргун.
— Вот как! — я развел руки, словно хотел обнять весь мир. — У вас сын родился, славный парень...
— Мальчик! — закричала мама.
В руках мамы вопил новорожденный ребенок. Он сучил ножками, хватал воздух, сжимал в крошечных кулачках. Посиневший от крика, влажный, с уже обрезанной пуповиной, ребенок показался мне несуразно большим. Или это мы слишком усохли? Он кричал и кричал, не переставая, словно проверял дыхание на прочность, а женщины смеялись. Даже Куо-Куо улыбалась, без сил откинувшись на тетю Сабию.
Подвиг, подумал я. Родить — вот это подвиг. Ну, может, еще родиться...
— Мальчик!
Смех прекратился, когда ребенок вырвался у мамы из рук. Извернулся в полете, приземлился на все четыре, как молодая рысь. Вертя головой, он мазнул по нам внимательным, совершенно не детским взглядом, и бросился к Нюргуну. Если Куо-Куо бежала убивать Нюргуна так, будто парила над травой, то от бега мальчишки земля колыхнулась, заплясала, словно кого-то сбросили с небес в в железную колыбель Елю-Чёркёчёх.
«Слышал, как боотуров рожают? — рассмеялся всезнайка Кустур, друг детства, который не пошел со мной в мою взрослую жизнь. — Роженицу спускают в яму, яму закрывают крышкой, а сверху наваливают земляной курган. Боотур из утробы выпадет, крышку откинет, курган развалит — и давай дёру! Тут держи, не зевай! Если крышка не задержит, курган не остановит, отец не схватит за левую ногу — караул, беда!..»
— Караул, — прошептал я. — Нюргун, хватай его!
Стоя на четвереньках, боотур-дитя снизу вверх глядел на своего отца. Я было примерился цапнуть мальчишку за ногу, но Нюргун мотнул головой, запрещая мне вмешиваться.
— Давай, — сказал Нюргун ребенку. — Давай, не могу больше...
Звериным скачком новорожденный прыгнул ему на грудь, прямо в черную дыру сердца. Прыгнул, исчез, хохоча, полетел над выжженными пустошами за остро изломанный горизонт событий.
— Всё, — Нюргун улыбнулся. — Вот теперь всё.
На краткий миг я увидел моего брата стоящим у прокля̀того столба. Внизу стрекотал механизм, и ничего вроде бы не изменилось, даже я сидел на скальном козырьке, рассказывая о пустяках. Только на этот раз Нюргун стоял к оси миров не спиной, а лицом. Обхватив столб могучими руками, навалившись грудью, он расшатывал ось, пытался вырвать её из мешанины зубчатых колес и маятников. Столб качался, скрипел, Нюргун ревел быком, мышцы на его спине и плечах вздулись, грозя лопнуть; я кинулся на помощь, прыгая с колеса на колесо, уворачиваясь от сверкающих, остро заточенных дуг...
Черная дыра приняла меня. Она приняла нас всех.
— Кэр-буу!
Над выжженными пустошами, да. За горизонт событий...
ЭПИЛОГ
«Докажите мне, что будущее отличается от прошедшего, и я построю двигатель на этой энергии!»
— Мама!
— Нуралдин!
— Уруй! Уруй-айхал!
Земля раскололась от наших воплей. А в окне родильного дома стояла мама и показывала нам сверток, который держала в руках. Мама светилась, и по оконному стеклу гуляли яркие блики. Они падали вниз, на цветущую сирень, и на ветках загорались гроздья крошечных фонариков.
— Ты назовешь его Нюргуном, правда? — спросил я у отца.
Отец кивнул:
— Он и есть Нюргун. Как же его еще называть?
— Я пойду, — сказала Умсур. — Я передам ей йогурт и бананы.
— И паровые котлеты, — напомнил я.
— И котлеты, — согласилась Умсур. — Хочешь котлетку? Я их много накрутила...
Мне очень хотелось бы закончить свой рассказ на этой счастливой ноте. Замолчать, уйти, не произнеся ни слова сверх уже сказанного. Но это было бы несправедливо по отношению к вам, с таким терпением выслушавшим долгую и, если по правде, путаную историю Юрюна Уолана. Поэтому я продолжаю, а вы в случае чего можете сделать то, чего хочется мне — встать и уйти, не дожидаясь объяснений.
